Три минуты молчания. Снегирь
Шрифт:
Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:
– Сень, ну заначили… В такси ещё. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хошь соблазнит.
– Так… Ну, а заначенные – неужели все пропили? Ох, дурни!
– Сень, – сказал Вовчик, – ты ж знаешь, на неё же, проклятую, никаких не хватит.
– Дурни вы, дурни…
Аскольд меня подколоть решил:
– А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?
– От вас, – говорю, – и подарок не задержится.
Я пошёл от них. Вовчик меня окликнул:
– Так, может, проводим курточку?
–
– Значит, приглашаешь?
– Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.
Долго они маячили под фонарём.
В городе намело сугробов, и когда я шёл, тут же мой след заметало позёмкой. На Милицейской, возле Полярного института, ветер гудел, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я всё-таки постоял немного перед знакомым крыльцом и с каким-то даже удивлением почувствовал – нет, ничего это для меня уже не значит. «Спасибо» – и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?
Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтобы вахтёрша могла открыть. Та же самая вахтёрша, что провожала меня.
– Узнаёте, мамаша?
– Вернулся?
Я по глазам видел – нет, не узнала.
– Вернулся и долг принёс. Тридцать копеек. Помните?
Вот теперь узнала.
– Что ж ты так скоро? Случилось чего?
– Да так, о чём говорить… Просто не повезло нам.
– Всем бы так не везло – руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.
– Да, – говорю, – жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно – у окошка.
– Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем – и поселяйся.
– А приходов сегодня не ожидается?
– В пять вечера должен какой-то причалить.
Я прикинул – раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в «Арктику», – это значит, на целый день у меня комната своя. Можно запереться, лежать, курить.
– Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.
– Оставь, не пропадёт ничего.
– А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.
Она поглядела на меня поверх очков.
– Что-то с вами там стряслось…
– Я же говорю: не повезло.
На вокзале буфет – с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть тёплого – или мне так показалось с мороза, – и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чём подумать. Потому что мы вечером встретимся в «Арктике» и там, конечно, будем под банкой, и всё опять пойдёт своим чередом. А хорошо бы всё-таки разобраться – для чего мы живём, зачем ходим в море? И про этих шотландцев – почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мною в дальнейшем, как говорил «дед»: может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, «резким человеком» сделаюсь – в макене-то, с белым шарфиком! – или же мне всё-таки переломить её надвое, мою жизнь?
А так ли это важно – как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мной не будет, а никакая другая мне вовек не нужна. И я же всё равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг другу, всегда враги? Кому-то же это, наверно, выгодно – а мы просто слепые все, не видим, куда катимся. Какие ж бедствия нам нужны, чтоб мы опомнились, свои своих узнали! А ведь мы – хорошие люди, вот что надо понять; не хотелось бы думать, что мы – никакие. А возим на себе сволочей, а тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны, а друг друга мучаем зря… И так оно и будет – пока не научимся о ближнем своём думать. Да не то думать, как бы он вперёд тебя не успел, как бы его обставить, – нет, этим-то мы – никто! – не спасёмся. И жизнь сама собой не поправится. А вот было бы у нас, у каждого, хоть по три минуты на дню – помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! – как все «маркони» слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той стороне Земли… Или всё это – бесполезные мечтания? Но разве это много – всего три минуты! А ведь понемножку и делаешься человеком…
Я сидел у окна – площадь перед вокзалом занесло сугробами, и ни души на ней не было, раскачивались на проводах фонари, чёрные тени шарахались по снегу. Потом из тёмной-тёмной улицы вынырнула «Волга» с шашечками, сделала круг и стала посередине: дальше было не проехать. Из такси – задом почему-то – вылезла баба в коричневой толстой шубе, в белом платке, в пимах, вытянула за собой чемодан. Таксишник выглянул и что-то сказал ей, улыбаясь, и что-то она ему ответила – тоже, наверно, весёлое, а потом пошла к вокзалу, скосясь от чемодана, а он ей глядел вслед и усмехался. Раз она обернулась что-то крикнуть ему, и он ей помахал ладошкой.
Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела, улыбалась сама себе – или тому, что ей сказал таксишник. А я вдруг почувствовал, как что-то у меня стучит в виске и дрожат ладони, в которых я сжимал стакан.
– Всё время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!
– Нет, это ты у меня на дороге.
Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок на плечи. И тогда уж мне улыбнулась во всё лицо. Уже она успела обмёрзнуть и раскраснеться, пока шла к подъезду.
– Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьёшь. – Я ей протянул стакан. Клавка отпила и сморщилась. – Бог ты мой, он кофе пустое пьёт. Как же так жить можно! Нюрка, ты куда же смотришь?
Буфетчица выглянула из-за витрины.
– А что?
– А ничего! Такой парень у тебя сидит, а тебе лень багажник отодрать со стула. Ты картину видела «Человек мой дорогой»? Посмотри, в «Космосе» показывают. Так он мне ещё дороже, вот этот злодей. Сидит у тебя сиротинкой неприкаянной. Ты б хоть поглядела на него, какой он. Чудо морское!
Нюрка на меня захлопала глазами.
– Ничего особенного.
– Глаза надо иметь! – сказала Клавка грозно. – И мозгов хоть полпорции. Конечно, «ничего особенного», когда он в телогрейке драной. А пришёл бы он в своей курточке – ты б тут легла и не встала. – Клавка мне подмигнула. – Было у меня такое желание.
Нюрка опять ко мне пригляделась и не ответила.
– Что же ты, Нюрка, пива ему не поднесла?
– Да он не просил!
Клавка прямо зашлась смехом:
– Ну, Нюрка, ты мышей не ловишь! «Не просил»! Хороший мужик и не попросит – надо самой давать. Ну-ка, покорми его. Винегрету не вздумай предлагать, он у тебя позавчерашний, я отсюда вижу. Студень небось сама исполняла? Знаю, как ты его исполняешь.