Три минуты молчания

Владимов Георгий Николаевич

— Вот не спрятался.

— А сколько ж все-таки ей идти? — спросил Митрохин. — Базе-то?

— Сколько, сколько! Семь верст — и все лесом.

— Опять ты за свое, — сказал Серега. — И что ты за пустырь, ей-Богу. Человек тебя спрашивает, потому что жизнь от этого зависит. Он у тебя любую глупость может спросить, а ты ему обязан ответить, понял?

Старпом кинул ложку:

— Ну что привязались? Пожрать нельзя. Подите все у кепа спросите.

— А тебе он не отвечает? — спросил Васька. Старпом, уже около двери, повернулся было огрызнуться-и

застыл с раскрытым ртом. Толчок был еле слышный, только зазвякали миски. И «юноша», который спал на лавке, вздрогнул и проснулся:

— А? Куда идти?

— Никуда, — сказал Васька. — Теперь уж все. Оборвали трос…

Старпом бухнул дверью, побежал.

— Да он и ненадежный был, — сказал Серега. — Трос-то.

Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась тревога. Уже не водяная, а шлюпочная — длинный гудок, шесть коротких.

"Юноша" спросонья кинулся к двери — как был, в тельняшке, в берете, потом спохватился, стал напяливать малестинку. [58]

58

Легкая полотняная роба.

— Очухайся, — сказал Серега. — Так в шлюпку и сядешь? Рокан твой, вспомни, где. И телогрейка.

— А успею? Ребята, вы не спешите, я — мигом.

— Чего нам спешить, — сказал Васька Буров, — уж посидим перед дорогой.

Хотелось нам в последнем тепле еще побыть, побольше его захватить с собою, так вот и повод был — покуда «юноша» одевался, а кандей мешок собирал с аварийным питанием — галеты, консервы, сухофрукты. Вздумал еще термос взять с борщом, да мы отсоветовали: как его там похлебаешь — из ладоней, что ли.

Телогрейка у «юноши» ссохлась над плитой, теперь на груди не сходилась, а на рокане половины пуговиц не было, да хоть догадался он — посудным полотенцем опоясаться. Так, под белым кушаком с кистями, и пошел за нами на ростры.

Уже кто-то возился около шлюпки, человек пять или шесть, стаскивали с нее брезент. Старпом в рокане бегал вокруг них и орал:

— Не эту! Другую! Кто же наветренную вываливает? Надо — подветренную!..

Из-за шлюпки фигура высунулась, по голосу — дрифтер:

— Сам-то ты смыслишь — какая щас на ветру будет? Пароход-то — рыскает.

— Ты на колдунчик посмотри!

— Сам ты колдунчик. Уйди, без тебя тошно.

— Скородумов, я на тебя управу найду!

— Вот, найди сперва. А покамест я буду командовать.

Снежный заряд перестал, луна блеснула в сизых лохмотьях, и море открылось до горизонта — черные валы с оловянными гребнями. Ветром их разбивало в пылищу. Пароход обрывался вниз, катился по ледяному склону, и новый вал вырастал над мачтами. Не приведи Бог видеть такое море. Лучше не смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока еще душа жива, хоть что-то в ней теплится.

А шлюпку все же вот эту и нужно было вываливать первой. Только подгадать бы точно, спустить ее как раз,

когда ветер с другого борта зайдет. Шарахался он ужасно, бедный наш пароход. Сети его опять развернули — кормою к волне, это не то, что носом, удары куда сильнее.

Мы налегли на шлюпбалки. Дрифтер с размаху навалился плечом, хрипел:

— Повело, ребята, повело!

Шлюпбалки скрипели, не поддавались, потом сами пошли с креном. Шлюпка вывалилась и закачалась. Волна прошла гребнем под нею и лизнула в днище.

— Стой! — кричал дрифтер. — Садись трое. Фалинь [59] трави, фалинь!

— А где он, фалинь?

Трое уже перелезли в шлюпку и разбирали весла, а фалинь все не могли найти. Вдруг я увидел — Димка стоит спокойненько, держит его в руках.

— Он же у тебя, салага!

— Это и есть фалинь?

— Да он у него несрощенной! — Серега в темноте разглядел.

Я в это время держал шлюпталь, обе руки у меня были заняты.

— Сращивай! — сказал я Димке. — Учили тебя.

59

Трос, связывающий шлюпку с покидаемым судном, покуда в нее не сядут и не оттолкнутся.

— А чем?

— В боцманском ящике штерт возьми. Знаешь где?

Он метнулся куда-то. Я уже пожалел, что послал его. Но тут же он вернулся с бухточкой.

— Брамшкотом вяжи.

Он скинул варежки, заложил под мышку.

— Брамшкот — это двойной шкот?

— Двойной. Только не спеши.

— Быстрей! — орал дрифтер.

Димка его не слушал. И правильно, фалинь наспех не сростишь, так всю шлюпку можно загробить. И мне понравилось, что руки у него не дрожат. И он не торопится в шлюпку.

— Хорош! — сказал я ему. — Я сам потравлю. Иди вниз.

— Зачем?

— Садиться, «зачем».

— Вот так, как есть, без шмоток? — Он поглядел кругом. — Алик, ты где?

— Садись иди, Алик уже там небось!

На рострах осталось нас четверо, по двое на каждую шлюпталь. Эту, я знал, мы не для себя спускаем. Пока сойдем, там уже будет полно. А нам вторую вываливать для «голубятника». И хорошо, подумал я, как раз будем с «дедом». Если что случится с нашей шлюпкой, мы все-таки вместе.

Дрифтер кричал снизу:

— Трави помалу, майнай!

Вот тут мы замешкались, одну шлюпку отчего-то заело, а когда пошла она — то не вовремя, тут бы ее, наоборот, попридержать. Как раз пароход вышел из крена и начал заваливаться на другой борт. И шлюпка с размаху стукнулась. Те, кто в ней был, попадали на дно. Но как будто никого не зашибло, никто не крикнул.

— Трави веселей, — орал дрифтер, — ничего! Не соломенная!

Вдруг я почувствовал, как ослабли лопаря. Это волна подхватила шлюпку. Теперь уже поздно в нее садиться, а нужно скорее отпихиваться — багром или веслом. А кто-то еще лез через планшир и не мог перелезть… Шлюпку приподняло и ударило об фальшборт с треском.