Три мушкетёра
Шрифт:
— Ну-с, господин Планше, что это с вами? — спросил он.
— Не находите ли вы, сударь, что леса похожи на церкви?
— Чем же это, Планше?
— Да тем, что и тут и там не смеешь говорить громко.
— Почему же ты не смеешь говорить громко, Планше? Потому что боишься?
— Да, сударь, боюсь, что кто-нибудь нас услышит.
— Что кто-нибудь нас услышит! Но ведь в нашем разговоре нет ничего безнравственного, милейший Планше, и никто не нашел бы в нем ничего предосудительного.
— Ах, сударь! — продолжал Планше, возвращаясь к главной своей мысли. — Знаете, у этого Бонасье есть в бровях что-то такое хитрое, и он так противно шевелит губами!
— Какого дьявола ты вспомнил сейчас о Бонасье?..
— Сударь, человек вспоминает о том, о чем может, а не о том, о чем хочет.
— Это оттого, что ты трус, Планше.
— Не надо смешивать осторожность с трусостью, сударь. Осторожность — это добродетель.
— И ты добродетелен — так ведь, Планше?
— Что это, сударь, блестит там? Похоже на дуло мушкета. Не нагнуть ли нам голову на всякий случай?
— В самом деле… — пробормотал д'Артаньян, которому пришли на память наставления де Тревиля, — в самом деле, в конце концов эта скотина нагонит страх и на меня.
И он пустил лошадь рысью.
Планше повторил движения своего господина с такой точностью, словно был его тенью, и сейчас же оказался с ним рядом.
— Что, сударь, мы проездим всю ночь? — спросил он.
— Нет, Планше, потому что ты уже приехал.
— Как это — я приехал? А вы, сударь?
— А я пройду еще несколько шагов.
— И оставите меня здесь одного?
— Ты трусишь, Планше?
— Нет, сударь, но только я хочу заметить вам, что ночь будет очень прохладная, что холод вызывает ревматизм и что слуга, который болен ревматизмом, плохой помощник, особенно для такого проворного господина, как вы.
— Ну хорошо, Планше, если тебе станет холодно, зайди в один из тех кабачков, что виднеются вон там, и жди меня у дверей завтра, в шесть часов утра.
— Сударь, я почтительнейше проел и пропил экю, который вы мне дали сегодня утром, так что у меня нет в кармане ни гроша на тот случай, если я замерзну.
— Вот тебе полпистоля. До завтра.
Д'Артаньян сошел с лошади, бросил поводья Планше и быстро удалился, закутавшись в плащ.
— Господи, до чего мне холодно! — вскричал Планше, как только его хозяин скрылся из виду.
И, торопясь согреться, он немедленно постучался у дверей одного домика, украшенного всеми внешними признаками пригородного кабачка.
Между тем д'Артаньян, свернувший на узкую проселочную дорогу, продолжал свой путь и пришел в Сен-Клу; здесь, однако, он не пошел по главной улице, а обогнул замок, добрался до маленького уединенного переулка и вскоре оказался перед указанным в письме павильоном. Павильон стоял в очень глухом месте. На одной стороне переулка возвышалась высокая стена, возле которой и находился павильон, а на другой стороне плетень защищал от прохожих маленький садик, в глубине которого виднелась бедная хижина.
Д'Артаньян явился на место свидания и, так как ему не было сказано, чтобы он возвестил о своем присутствии каким-либо знаком, стал ждать.
Царила полная тишина — можно было подумать, что находишься в ста лье от столицы. Осмотревшись по сторонам, д'Артаньян прислонился к плетню. За этим плетнем, садом, за этой хижиной густой туман окутывал своими складками необъятное пространство, где спал Париж, пустой, зияющий Париж — бездна, в которой блестело несколько светлых точек, угрюмых звезд этого ада.
Но для д'Артаньяна все видимое облекалось в привлекательную форму, все мысли улыбались, всякий мрак был прозрачен: скоро должен был наступить час свидания.
И действительно, через несколько мгновений колокол на башне Сен-Клу уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.
Что-то зловещее было в этом бронзовом голосе, глухо стенавшем среди ночи.
Но каждый из этих ударов — ведь каждый из них был частицей долгожданного часа — гармонично отзывался в сердце молодого человека.
Глаза его были устремлены на маленький павильон у стены, все окна которого были закрыты ставнями, кроме одного, во втором этаже.
Из этого окна лился мягкий свет, серебривший трепещущую листву нескольких лип, разросшихся купою за пределами ограды. Было ясно, что за этим маленьким окошком, освещенным так уютно, его ждала хорошенькая г-жа Бонасье.
Убаюканный этой сладостной мыслью, д'Артаньян ждал с полчаса без малейшего нетерпения, устремив взор на прелестное миниатюрное жилище; часть потолка с золоченым карнизом была видна извне и говорила об изяществе остального убранства павильона.
Колокол на башне Сен-Клу пробил половину одиннадцатого.
На этот раз д'Артаньян почувствовал, что по жилам его пробежала какая-то дрожь, объяснить которую не смог бы он сам. Быть может, впрочем, он начинал зябнуть и ощущение чисто физическое принял за нравственное.
Потом ему пришла мысль, что он ошибся, читая записку, и что свидание было назначено лишь на одиннадцать часов.
Он приблизился к окну, встал в полосу света, вынул из кармана письмо и перечел его; нет, он не ошибся: свидание действительно было назначено на десять часов.
Он возвратился на прежнее место; тишина и уединение начали внушать ему некоторую тревогу.
Пробило одиннадцать часов.
Д'Артаньян начал опасаться: уж и в самом деле не случилось ли с г-жой Бонасье что-нибудь недоброе?
Он три раза хлопнул в ладоши — обычный сигнал влюбленных; однако никто не ответил ему, даже эхо.
Тогда, не без некоторой досады, он подумал, что, быть может, ожидая его, молодая женщина заснула.
Он подошел к стене и попробовал было влезть на нее, но стена была заново оштукатурена, и д'Артаньян только напрасно обломал ногти.