Три мужа для Кизи
Шрифт:
– Какой талисман?! – староста мрачно посмотрел на меня. – Тот мужчина… он тебе что-то дал?
Дрожащей рукою нащупала подвеску с украшением от серьги Ванады. Но вытащила с трудом – с трудом согнула на её боку разбитые пальцы. Села на колени и протянула незнакомцу подарок мужчины, обещавшего взять меня в жёны, но бросившего на растерзание моим односельчанам. Тем, кого считала своими соседями и друзьями. Кого уважала. С кем прежде играла. Кем восхищалась. Но уже больше не могла.
Старик медленно приблизился, как-то пристально смотря на меня.
Больно было стоять на избитых коленях, но я промолчала. И как-то странно брахман посмотрел на меня. Осторожно принял кусок украшения моего первого жениха, меня оставившего. Если можно мне Ванаду своим женихом называть. Мудрец рассмотрел вещь его сверху, покрутил, со всех сторон осмотрел. Нахмурился. Как-то быстро взглянул на меня. Будто он что-то знал. Но ничего им не сказал.
Сказал только:
– Тут узор процарапан, мне не знакомый. Да, увы, сколь ни прожил я на свете, но всего мне знать неведомо, – и как-то странно взглянул на меня.
А потом как-то грустно посмотрел на солнце. И мудрец рядом со мной всё ещё стоял, и я видела его лицо. И будто бы он смотрел на солнце виновато. А потом строго на притихших земледельцев посмотрел:
– Вы, конечно, вправе наказать её. Ибо постыдно девице снимать дупатту перед чужим мужчиной, да ещё такой на людях показаться. Но запомните: то, что вы убьёте её, и даже каждый ваш удар, если не убьёте, и каждый ваш смех… – и так посмотрел на мелких мальчишек, швырявших в меня камнями, что те испуганно попятились, роняя камни.
Один даже камень себе на ногу уронил и расшиб пальцы, кровь даже выступила из-под ногтя, но он напугано смолчал. Старик указал рукою на ушибленную ногу мальчишки и рукою загородил от бросившейся было к нему его матери:
– Всё ваше, что принесёт боль другим, вам однажды вернётся вашей болью. А теперь решайте сами, как с нею поступить. Я вам всё сказал.
– Н-но… она виновата! – отчаянно выдохнул староста.
– Ты здесь главный и многих наказывал, – священник вдруг сказал строго – и староста испуганно отступил на шаг в сторону от него. – Если не хочешь, чтобы однажды твою дочь забили камнями – остановись. Уже недолго осталось ей. Она будет отвечать за ту боль, что ты принёс чужим дочерям.
Но… он же не местный! И его никто не знает! Как же мудрец понял, что тут двоих девушек забили камнями, когда одна тайно легла с чьим-то чужим мужем, незамужняя, а другая пыталась сбежать с нашим юношей?!
А люди, пораженные тем, что он знал про случившееся здесь, хотя сам здесь ни разу прежде не был, молчали.
– Запомните! – строго сказал странник. – Каждый ваш поступок станет камнем – одним из тех камней, которыми вас однажды забьют, или одним из камней, из которых вы построите храм, оставив его святость и красоту потомкам.
Он отдал мне кусок чужого украшения, сказал строго:
– Раз тебе дали – ты и храни. И никому в руки не отдавай.
И прочь пошёл, спокойный, будто всё сделал, что хотел сделать и что мог.
И с поклонами люди проводили его. И, одарив меня взглядами напуганными или ненавидящими, разошлись. Даже мой отец ушёл, опустив плечи и голову. Только мать моя с окровавленным лицом бросилась ко мне. И, хромая, ко мне сестрёнка подошла. Они, плача, опустились на колени возле меня. И, плача, обнимали меня. И, хотя страшно болели перебитые камнями колени и голени, я с места не сдвинулась. Хотела саму себя наказать и этой болью: я ведь опозорила своего отца, свою мать. Из-за меня мою сестру тоже избили камнями. О, зачем я помогла тому незнакомцу?!
Или… как сказал тот брахман… если бы я прошла мимо Ванады, то моё бесчувствие однажды бы вернулось ко мне? Или даже задело бы мою дочь? Или… или он наврал, как его зовут? Но, наврал или не наврал, теперь всё равно. Главное, что тот кшатрий спокойно ушёл. Он не защитил меня сегодня. А долг мужа и честь жениха – защищать свою женщину. Как и долг отца – защищать свою дочь. Только я опозорила своего отца. Разве могу я надеяться на его защиту?
Уткнувшись в распущенные волосы сестры – матери в глаза смотреть не смела – заплакала.
И в дом вернуться решилась не сразу. Уснула у стены, не решаясь войти внутрь и встретиться с отцом. Он сам вышел, схватил меня за волосы, резко дёрнул и проворчал:
– Иди в дом, бесстыдница! Нечего шляться по ночам на улице! – и потащил за волосы, не отпуская.
И я робко в дом прошла. Робко потянулась за своим ковриком для спанья, но отец ударил меня по руке. По уже перебитому запястью. Губу закусила, но смолчала. Послушно на женскую половину пошла. И легла просто на полу. А на сестрёнку, которая хотела подойти ко мне и утешить или даже лечь рядом, наш господин рявкнул так, что несчастная напугано отступила. И ударила о стену ногу, уже зашибленную камнем. И заревела. Мама подскочила к ней обнять. И ко мне хотела подойти, но отец рявкнул на неё со своей половины дома, чтоб ко мне подходить не смела. И мама ушла к нему потом, уныло опустив голову.
– Но она же твоя дочь! – услышала её тихий шёпот.
– Она опозорила нас! – крикнул мужчина сердито. И добавил тише: – Как я теперь в глаза родственникам буду смотреть, если узнают? А они узнают. Стыдно такое скрывать от них.
Глава семьи имеет право злиться на меня и наказать. Я опозорила их. Хотя совсем не хотела делать это, но что же теперь!
Легла, свернувшись в комочек, обнимая плечи. Было больно телу лежать так. И на спине больно. И на другом боку. Как ни ляг – всё больно. И на душе паршиво. Но, кажется, делать больше нечего. Но, может, со временем меня простят?
Застыла от ужаса.
Или меня никогда не простят?
Вдруг меня и замуж никогда не возьмут? Или, если возьмут, то муж мне этого постыдного поступка не простит никогда? И… как бы сестрёнка моя снова не пострадала из-за меня! А Ванада так и не пришёл. Не защитил меня. Ванада… если его и правда зовут именно так. А мог ведь и соврать.
***
Он выступил из темноты внезапно. Присел возле меня и улыбнулся. А я застыла от ужаса, не понимая, как он ночью зашёл в дом отца. И почему светильник ещё горит? Мать вроде унесла его.