Три напрасных года
Шрифт:
Теслик взлетел на мостик. Выстрелив залпом дыма, запустился наш ходовой. Сосненко в машинном — мне там делать нечего. На палубе сейчас ни одна пара рук не будет лишней. Полуоторванный привальный брус флотского АК (артиллерийский катер) опасной занозой маячил между бортами. На палубе соседнего катера единственный моряк — в бушлате, бескозырке и с карабином. Это вахтенный. Он подал сигнал тревоги. Он кричит нашему боцману:
— Не отдавай концы! Держите нас!
По берегу на причал в одиночку и группами бегут тихоокеанцы. Бегут на катера. Бегут, поднятые по тревоге в казармах. Пока доберутся, запустят двигатели — ветер свалит строй АКашек на камни оголовка. Это видно боцману. Он валит руль до упора влево и требует телеграфом «Полный вперёд». Из-под кормы вырывается пенный бурун и поворачивается в сторону флотских катеров. Из люка машинного отделения на спардеке высовывается голова Сосненко:
— Ты что, боцманюга, ухи объелся? Какой тебе «полный» — двигатель холодный.
— Коля! — рвёт горло Теслик. — Не удержим. Завалимся вместе с флотскими.
— Уходить надо за Гераськой! — кричит Гацко и бросается к кнехту, от которого через огон тянется швартовый на АК. Пытается распутать затяжку троса.
— Назад! — орёт флотский вахтенный. — Не подходить к швартовым — всех перестреляю!
И для пущей убедительности в воздух — ба-бах! Шеф сел на попу — не мудрено, когда над ухом ствол разряжают. Коля Сосненко нырнул в машинное. Двигатель добавил оборотов. Пенный бурун за кормой заметно подрос. Только он сейчас держал семь катеров против с каждой минутой усиливающегося зюйд-оста. И ещё капроновый трос, который гудел, скрипел, извивался, то ослабевая, то натягиваясь до предела своих синтетических сил.
Один за другим, начиная с дальнего, артиллерийские катера стали кормой вперёд отходить от стенки. Только наш сосед не подавал признаков жизни. Экипаж уже был на борту, готов был бороться со стихией за свою живучесть, но двигатель молчал — что-то не ладилось у него. Флотский боцман с мостика крикнул:
— Есть мотыли? Помощь нужна.
Теслик мне:
— Антоха, давай.
«Давать» было не просто. Высокие волны забегали за оголовок и играли катерами, как игрушками в корыте. Когда наш борт летел вверх — соседний обязательно вниз. Да ещё оторванный брус болтался на одном болте, угрожая укокошить кого-нибудь. Но не мог же я сказать: «Боцман, боюсь». Перебрался через леера, встал на привальный брус, улучшил момент и прыгнул на флотский катер. Слава Богу, не сорвался. Спустился в машинное. Что тут у вас? Нацмен в матросской робе ковырялся в распределительном щитке. Что у тебя? Почему не запускается? Ага, моя твою не понимает? А я, прости брат, по-таджикски не разумею. Наберут же, Тюлькин флот на Табачную фабрику!
Моторист, закончив возню у РЩ, скакнул к пульту. Ну, давай, родной! Паренёк, как учит инструкция, накачал давление масляным насосом, повернул флажок стартера. Полыхнула дуга — выбило предохранитель на РЩ. Так, ясно — где-то коротит у вас электрооборудование.
Топ-топ-топ — чьи-то гады по полувертикальному трапу из тамбура. Потом истошный рёв боцмана:
— За-пус-кай!
Вот он сам.
Бац! Бац! — матросу в зубы.
— Запускай, сука, убью!
Топ-топ-топ — нет боцмана.
Ничего, брат, утрись, терпи. Будем запускать — запускать-то надо. Открыл ящик стола с инструментом. Выкинул сгоревший предохранитель, воткнул в клеммы две отвёртки, свёл их вместе.
— Иди, — говорю, — сюда. Держи и ничего не бойся. Дуга будет, но тебя не убъёт. Ток большой, а напряжение 24 вольта. Всего каких-то 24 вольта. Ты понял? Ни черта ты, чурка, не понял. Держи.
Я встал за пульт, прокачал масляный насос, повернул флажок стартера. В щите полыхнуло так, что тихоокеанец оказался под инструментальным столом с огарками отвёрток. Остатки одной — в клеммовом разъёме. Да мать твою! Чего ты боишься — скорее сам убьёшься, чем тебя током….
По трапу — топ-топ-топ. Истошный крик:
— За-пус-кай!
Сейчас спустится боцман и даст мне два раза по зубам. Понравилось? Ну, уж дудки — бить мотылей, чекистов….
Я сделал два шага навстречу, и как только рожа, чьи ботинки уже готовы были ступить на пайолы, показалась из-под подволока спардека, врезал по ней от всей души — в соответствии с напряжённостью момента.
Это не боцман. Это был комендор, и, кажется, дембель. Он съехал по трапу, бренча на балясинах всеми своими выпуклостями — пятками, ягодицами, головой. Бесконечно удивлёнными были его глаза.
— Убери копыта, — пнул лежащего на пайолах незваного гостя и позвал моториста. — Иди сюда, дорогой.
Флотский комендор поднялся по трапу на четвереньках. Сын Памира встал за пульт. Я замкнул пассатижами клеммы на РЩ:
— За-пус-кай!
Две дуги полыхнули в машинном отделении, но стартер пришёл в движение. Только на миг он дёрнулся и отключился. Но этого мгновения хватило, чтобы его зубчатка вошла в зацепление с венцом маховика, и тот дёрнулся, возбудив к жизни весь дизель. Он завёлся. Завёлся! С пол-оборота, не смотря на чертовский холод.
Звонит телеграф — боцман требует нагрузки ходовому. Эй-эй-эй, что за дела? Управляйся, брат-таджик, мне на свой корвет пора. Выскочил на спардек. Мама родная! Камень-Рыболовская бухта вся в лучах прожекторов. Катера уже вышли за оголовок. Возле него теперь куда опаснее, чем на просторе. Родной ПСКа-69 показал корму. Не успел! Ну, не успел — значит, опоздал. Значит, придёт ещё время свиданий. Для начала надо выяснить обстановку. Лезу на мостик к боцману. Тот повеселел — катер стал управляем, опасные валуны оголовка остались позади.
— Спасибо! — хлопает меня по плечу и кричит в ухо.
За что спасибо — за то, что челюсть свернул комендору, а не ему? Впрочем, он может и не знать о моём новом святотатстве. У Тюлькина флота с годовщиной попроще.
— Как бы мне домой-то, а?
— Да ты что? Кто будет швартоваться при такой волне? Гостюй, брат чекист.
— А куда мы сейчас?
— Отойдём подальше да якорь бросим. Вон там и там уже стояночные огни зажгли.
Боцман сделал, как сказал, — отвёл АК на пару кабельтовых от берега и бросил якорь. Волны, как горы, шли одна за другой. Катер бросало из стороны в сторону, сверху вниз, но якорь держал. Да так крепко, что каждый раз, когда цепь натягивалась, происходил рывок — будто кто-то огромный и злой дёргал нас за цепочку, как непослушную шавку. На ногах устоять было трудно от таких рывков.
С палубы все пропали. Я не думал, что в кубрике мне будут очень рады — особенно обиженный комендор. Спустился в машинное отделение, скоротать остаток ночи. Благо здесь никого не было, а было тепло от работающего на холостых оборотах двигателя.
Рассвет побелил стёкла иллюминаторов. Поднялся на палубу — ни души. За бортом по-прежнему крутые волны, и катера, как колоши, меж них бултыхаются. Но ветра вроде нет, а это значит, что скоро и Ханка успокоится. Мелка она слишком и широка — вот беда. Налетит шквал, пронесётся, а вода сутки, а то и двое успокоиться не может. Да, ладно, не привыкать.