Три невероятных детектива (сборник)

Изнер Клод

Когда старик добрался до набережной Конти, он понял, что устал. И хотя еще минуту назад ему казалось, что он избавился от страха, охватившего его на Центральном рынке, теперь его ноги снова стали ватными. Он из последних сил проковылял по набережной Малакэ и пересек улицу Сен-Пер.

Таша нежилась в горячей ванне. Виктор зашел взглянуть на нее.

— Вы с Кэндзи похожи, он тоже обожает кипяток. Смотри не сварись, ты вся красная.

Он опустил руку в воду и притворился, что обжегся, успев мимоходом коснуться груди Таша.

— Выйди немедленно! — прикрикнула она, брызнув в него водой.

Он ушел, а она снова предалась грезам,

вспоминая прошедшую ночь. Виктор был нежным и страстным, и она лишь притворялась, что сопротивляется. Насладившись любовью, она уснула сладким сном, прижимаясь к его груди. Виктор был близок ей духовно, они подходили друг другу физически, но ее раздражала его ревность. Он не хотел делить Таша ни с другими мужчинами, ни с живописью.

А эта страсть заполняла всю ее жизнь почти без остатка. Виктор подарил Таша рамы для картин, и теперь ничто не мешало ей выставить свои работы в «Золотом солнце» вместе с Ломье и его друзьями. Но Таша все еще сомневалась. Она готовилась к выставке давно, вложила всю душу в серию парижских крыш и мужских портретов в стиле «ню». Но теперь, когда надо было показать все это публике — пусть даже ее составляют завсегдатаи бара, как утверждает Виктор! — девушка вдруг испугалась. Таша знала, что ее работы никогда не попадут в настоящие галереи: они слишком явно противоречат принципам официального искусства, демонстрируя увлечение самыми разными течениями, от импрессионизма до символизма. Кроме того, девушка была уверена, что рано или поздно поклоняющаяся Гогену и синтетизму группа Ломье отвергнет ее. А самое главное, она сама сомневалась в себе.

Таша завернулась в махровую простыню, прошла через комнаты Кэндзи в квартиру Виктора и начала одеваться. С висевшей над комодом картины на нее смотрела другая Таша: этот ее потрет с обнаженной грудью написал год назад Ломье. И хотя Кэндзи питал к Таша явную антипатию, Виктор намеренно держал ее изображение на видном месте, и это было лучшим доказательством его любви.

— Эй, ты где? — окликнула его девушка.

— Я бреюсь.

Она вошла в туалетную комнату.

— Мне нужно отнести карикатуру на Золя в «Жиль Блаз», потом я отправлюсь в «Бибулус» и немного поработаю, — выпалила она, не решаясь взглянуть ему в глаза.

Виктор вытер лицо, повернулся к ней и молча улыбнулся.

— Я знаю, сегодня воскресенье… Обещаю, я вернусь не поздно. Если хочешь, можешь пойти со мной… — нерешительно начала она.

— Это очень мило с твоей стороны, но у меня есть дело. Я… — Виктор не договорил. Не стоит сообщать Таша, что он намерен зайти к Одетте и попытаться выяснить, насколько достоверна история, которую рассказала ему Дениза.

Он обнял Таша, поцеловал ее в губы, и напряжение, владевшее ею с самого утра, отпустило.

— Знаешь, иногда я спрашиваю себя, а стоит ли мне продолжать писать на заданные темы? — тихо призналась она.

Удивленный Виктор отстранился: Таша редко делилась с ним творческими проблемами.

— Не понимаю…

— Иногда мне хочется все бросить — школы, течения, технику — и отпустить себя на волю, выразить на холсте мой… мой внутренний мир. Что скажешь?

Виктор ответил не сразу, и Таша расслышала в его голосе оттенок сожаления:

— Чем надежнее фундамент знаний, тем крепче будет постройка. Это относится и к фотографии. Я должен учиться. И только когда пойму, что все усвоил, начну изобретать.

— Значит, я тороплю события?

Он нахмурился, борясь между желанием сказать ей правду и боязнью снова поссориться.

— Торопишься. Когда твоя техника станет совершенной во всех отношениях, ты сможешь отбросить все лишнее и незначительное, —

сказал он, надевая шляпу.

— Неужели это советуешь мне ты?! — Таша смотрела на Виктора с недоверием, потом вдруг подошла, стянула с него шляпу и наградила страстным поцелуем в губы. Они упали на кровать, не размыкая объятий.

— Что с тобой? — удивился Виктор.

— Я люблю тебя, — прошептала она, расстегивая ему рубашку.

Мадам Валладье торопливо накинула жакет. Кто-то с такой силой барабанил в дверь, что в гостиной дрожала мебель. Увидев на пороге папашу Моску в покрытом пятнами рединготе с выражением полнейшего ужаса на лице, мадам Валладье пришла в негодование:

— Да вы пьяны в стельку!

— Клянусь головой императора, добрейшая Маглон, это кроличья кровь, я не пил ни капли. Мне не по себе, я боюсь!

— Какую еще глупость вы совершили?

— Я? Да никакой! Я невинен, как новорожденный. Хм… Вкусно пахнет!

— Я готовлю испанские артишоки с мозгами, принесу вам тарелочку.

— Вы достойнейшая из женщин, Маглон! — объявил папаша Моску и направился к своему «бивуаку», но спохватился: чтобы вернуть себе душевное равновесие, он должен был совершить один ритуал. Старик начал подниматься по растрескавшимся ступеням широкой, поросшей травой лестницы, которая когда-то вела в зал Государственного совета. Стены обгорели во время пожара 1871 года, но некоторые фрески Теодора Шассерьо частично сохранились, совсем как в домах древних Помпей. Папаша Моску прошел мимо воина, отвязывающего лошадей, трех фигур, символизирующих тишину, созерцание и обучение, и поднялся этажом выше. Его не заинтересовали ни «Закон, Сила и Порядок», ни группа кузнецов, он остался равнодушным к женщинам на жнивье, кормящим младенцев. Лишь дойдя до панно «Торговля, сближающая народы», папаша Моску застыл на месте, любуясь Океанидой в нижней части фрески.

Написанная в серых тонах полуобнаженная женщина смотрела на него загадочным, пронзительным взглядом. Старик поцеловал палец и прижал к груди нимфы на фреске.

— Привет тебе, прекрасное дитя, храни папашу Моску, оберегай его, и клянусь тебе, пока он жив, ты никогда не будешь спать под открытым небом.

Успокоенный принесенным обетом, старик спустился по лестнице и вышел в коридор, ведущий к его «бивуаку». Кто-то сорвал маскировавшую вход тряпку. Папаша Моску застыл, потрясенный. Его жилище было разгромлено. Лежавшие в ящиках сокровища — трости, шляпы, обувь — вывалили на землю, разбросали, растоптали ногами. Стулья валялись у стены, причем один был сломан. Из печурки вырвали железную трубу, а в отверстие засунули скатанный в рулон ковер. Кровать напоминала поле битвы, из вспоротых одеял вывалились клочья ваты. Но ужасней всего было то, что злоумышленник сломал три ветки на акации. Старик кинулся в конец коридора, в зал секретариата Государственного совета, чтобы проверить, на месте ли тачка, которую он оставил там накануне, прикрыв вязанкой хвороста. К счастью, тачку не тронули, но облегчение длилось недолго. Не в силах пережить катастрофу в одиночестве, папаша Моску побежал к мадам Валладье.

Увидев произошедшее, консьержка в ужасе прижала ладони к щекам и воскликнула:

— Господь милосердный! Да тут словно ураган прошел!

Потрясенный папаша Моску все повторял и повторял одну и ту же фразу:

— Черт бы тебя побрал, Груши, ты славно потрудился! Черт бы тебя…

— Умолкните, старый вы пустомеля, и помогите мне прибраться. Могу поклясться, это сотворили негодяи, которых я давеча прогнала. Не люблю полицейских, но, Бог свидетель, если это повторится, я подам жалобу в комиссариат!