Три пьесы для пуритан
Шрифт:
Спору нет, эти зрелища в "Лицеуме" больше удовлетворяют эстетическое чувство и изысканное воображение, чем музыкальные фарсы, которые ставятся устроителями театральных рождественских увеселений (с такими же печальными для финансов результатами). Но и здесь и там налицо преднамеренное отсутствие мысли, опирающееся все на ту же теорию, будто публике мысль ни к чему, она не хочет думать и вообще не хочет от театра ничего, кроме развлечения. В отношении определенной части публики эта теория, к несчастью, верна. За этой частью публики театры ухаживали, и она пошла в театр, вытесняя прочих зрителей. В конце концов даже эта часть публики сообразила (а истинным ценителям театра это давно было ясно), что в обыкновенном производстве развлечений театру не под силу соперничать ни с другими искусствами, ни даже с пошлым флиртом. Из всего того, что только доступно лондонцу, театральные картины - самый худший вид
Крах такой театральной политики был показателен. Когда режиссеры пытались провести в жизнь свою теорию о том, что театр должен угождать всем, Необходимость, всегда иронически посмеивающаяся над Глупостью, толкнула их на поиски универсального развлечения. И так как многие невосприимчивы к музыке или безразличны к живописи, то режиссеры неизбежно вернулись к половому инстинкту, увидев в нем ключ ко всем сердцам. Конечно, это обращение к сексу могло привести только к одной неудаче. С позиций своего пола могу сказать, что примадонна не всем приходилась по вкусу: ее хорошенькое личико часто дурнело, когда она старалась придать ему выразительность, голос у нее при первом неискреннем слове терял обаяние (если вообще им обладал). Из-за национальных предрассудков креслам хотелось, чтобы она больше напоминала Ревекку, чем Ровену, а партер хотел обратного. Может показаться странным и даже чудовищным, что мужчина способен питать постоянную привязанность к безобразным ведьмам из "Макбета" и в то же время зевать при одной только мысли провести еще один вечер в созерцании соблазнительных форм и длинных ресниц прекрасно загримированной и модно одетой молодой и красивой примадонны. Но именно это происходит со мной в театре.
Я не считаю, что положение в театре улучшилось с появлением дамы, притворяющейся страшно темпераментной "женщиной с прошлым", или пьес, называемых "проблемными", даже когда режиссер, а иногда, подозреваю, и сам автор были твердо уверены, что слово "проблема" - это наимоднейший эвфемизм, употребляемый взамен того, что судья Шеллоу называл "bona roba" [Благопристойное обличье (лат.)]. Конечно, ни режиссер и ни автор не рискнули бы и фартингом ради настоящей проблемы. Драматизм в этих, с позволения сказать, "проблемных" пьесах основывается на предвзятых умозаключениях и самых пошлых общепринятых взглядах относительно половой морали.
Взгляды авторов проблем не содержали. Единственное, чего им хотелось, это добиться, хоть в малой степени, ибсеновской притягательности. Им казалось, что все ибсеновские героини - испорченные женщины, и они пытались сочинять пьесы, изображая своих героинь порочными, причем очень старались сделать их красивыми и нарядными. Таким образом, эта псевдоибсеновская пьеса представляла собой не более чем обычное пошлое театральное эротическое зрелище, доведенное до той степени откровенной порнографии, сколько позволяли приличия.
Я обнаружил, что вся эта эротическая театральщина, будь то Шекспир в "Лицеуме", музыкальный фарс или псевдоибсеновская пьеса, вызывает у меня отвращение, и не потому, что я ханжа или утончен до нетерпимости, а потому, что мне стало скучно. А скука - это такое состояние, при котором человек так же чувствителен ко всему уродливому и раздражающему, как при головной боли к яркому свету и шуму. Будучи мужчиной, я разделяю общую глупость и вульгарность мужского отношения к сексу, что весьма удивляет женщин, для которых секс дело серьезное. Я не архиепископ и не притворяюсь, что всегда следую одним только высшим побуждениям и настроениям: напротив, признаюсь, причудливые похождения "Комедии плута" и "Карьеры мота" доступны мне в той же степени, как набожная высоконравственность "Знака креста". Например, Фальстаф, куда более грубый, чем любой из персонажей наших самых легкомысленных пьес, мне никогда не приедается. Меня не шокирует Долл Тершит, самая наипропащая из всех женщин. На мой взгляд, трагедия "Ромео и Джульетта" была бы гораздо скучнее, если бы из нее вымарали единственный дошедший до нас фрагмент разговора кормилицы с мужем. Нет, мое отвращение не было проявлением тонкокожей стыдливости. Когда моральное чувство возмущалось во мне, как это часто случалось, до самых глубин, то лишь из-за тошнотворного заигрывания театра с ходячей добродетелью. Если я презираю музыкальные фарсы, то потому, что они всегда пасовали перед пороком. При всех потугах установить взаимопонимание между дешевым комедиантом, отпускающим на сцене двусмысленные сальности, и подвыпившим школярам из партера, эти фарсы все время подчеркивают свою добропорядочность, патриотизм и верноподданничество, причем с той же жалостностью, с какой бедная уличная девица прикидывается пасторской дочкой.
Разумеется, меня не может не оскорблять, когда постановщик, с грубой откровенностью ублажающий меня, как ублажает пашу работорговец, предлагает мне забыть о человеческой близости между мной и актерами, поскольку не требует от них ничего, кроме соблазнительной внешности. Правда, лучшие наши театры до такой крайности не доходят. Продавцы, машинистки, клерки, те, кто, как я уже сказал, ничего не понимают в театре, никогда не поеме ги бы находить в этом удовольствие. А если бы даже и посмели, то этого не допустили бы наши режиссеры, которые, столкнувшись с единственным логическим следствием своего принципа видеть в театре храм удовольствий, с негодованием отказались бы переменить театральную профессию на профессию миссис Уоррен, ибо именно к этому сводятся, в конечном счете, все эти требования удовольствий, предъявляемые к театру.
И решение проблемы заключается не в том, что люди не должны стремиться к чувственным удовольствиям (тут ничего не поделаешь), а в том, что театр не может доставить их, даже в пределах, допускаемых честью и совестью, театр место, столь мало приятное и мало комфортабельное, что забыть о его неудобствах можно только тогда, когда он заставляет нас отрешиться от самих себя. Пьеса, которая не захватывает искателя удовольствий, очень скоро подскажет ему, что он выбрал малоприятный и дорогой способ провести вечер. Ему хочется пить, курить, переменить пьесу, отделаться от докучающих ему пожилых актеров и актрис и поглядеть на складных молоденьких танцовщиц и пластичных акробатов, проделывающих всякие забавные трюки. Словом, его тянет в мюзик-холл, куда он и отправляется, предоставляя постановщикам удивляться этому, для них неожиданному, но совершенно неизбежному следствию попыток доставить ему удовольствие.
Все было бы хорошо, если бы пьеса захватила его, пусть даже им овладел бы ужас; лишь бы ужас не овладел режиссером, драматургом и актерами, смертельно боящимися вызвать его неудовольствие.
Итак, мы приходим к выводу, что театр - это то место, неудобства которого зрители будут терпеть, когда забудут самих себя; то есть когда их внимание будет полностью поглощено, их интерес глубоко возбужден, их симпатии с готовностью отданы, а их себялюбие совершенно уничтожено. Подумайте же, каков бывает результат такого руководства театром, когда он взывает только к эгоистическим инстинктам людей, у которых нет ни внимания, ни интересов, ни симпатий, нет, короче говоря, ни ума, ни сердца. Такими и были театры, когда я писал о них, - вот поэтому они чуть было не погубили меня.
Однако намерения антрепренеров очень хороши. Чувство собственного достоинства у них, пожалуй, в избытке. Не зря же они ополчились против нравов богемы, отличавших актеров прошлых поколений, и теперь своей безупречной респектабельностью столь настойчиво стараются добиться общественного признания, что драма, забытая в этой борьбе, только-только робко начинает оживать в Англии после застоя, возникшего в шестидесятых годах, когда процветал Том Робертсон, и длившегося до девяностых годов, когда английскому актеру было впервые даровано дворянство. Режиссер, возможно, не жаждет хороших пьес, но он не хочет и плохих. Ему нужны пьесы изящные. Да, изящные пьесы, изящные костюмы, изящные гостиные, изящные герои - все это обязательно. Быть неэлегантным - хуже, чем провалиться. Я намеренно употребил слово "неэлегантный", ибо на сцене показывается жизнь, стоящая тридцать фунтов в день, не такой, как она есть на самом деле, а такой, какой ее представляют себе люди, зарабатывающие тридцать шиллингов в неделю. Реальность шокировала бы публику точь-в-точь так, как манеры студентов и школьников шокируют опекунский совет.
Потому и пьесы, являющиеся подлинной аристократией современной драматургии, наносят удар благоговению перед светскостью, которое правит нынешним театром. Возражение против Ибсена, например, не есть в действительности возражение против его философии; это возмущение тем, что его герои и героини ведут себя не так, как по общепринятым представлениям подобает леди и джентльменам. Если вы восхищаетесь Геддой Габлер в реальной жизни, завидуете ей, чувствуете, что ничто, кроме бедности, не мешает вам быть столь же утонченным созданием, если вы уверены, что внезапный брак (хотя бы с гвардейским офицером, который влюбится в вас, пока вы подсчитываете количество слов в телеграмме, поданной им через окошко) в любую минуту может поставить вас на место Гедды, то сделанное Ибсеном разоблачение пошлости и бесполезности ее жизни покажется вам жестоким и кощунственным.