Три плова
Шрифт:
— Вроде мы безработные. Сами, что ли, не видите!
— Так и оставят нас в такое время сидеть сложа руки! — сказал, насмехаясь над ее простоватостью, обходчик. — Куда-нибудь перебросят.
Это было непонятно, но их оставили здесь, хотя он-то был уверен, что станцию закроют и их куда-нибудь переведут. Уныло было на станции. Диспетчер говорил, что селектор его будто засыпало прахом. Уже давно не было ни одного поезда, рельсы от скуки потускнели, отовсюду поперла трава...
— Как приедет начальник отделения, попрошусь у него к Пане, — сказала Зина.
Но начальник отделения, примчавшись на дрезине, проворчал:
— Имеешь понятие о дисциплине?
— Имею.
— А коли имеешь, сиди на месте!
И он сперва постучал пальцем по своей большой голове, а потом и по ее маленькой, еще хранившей следы долговечной электрической завивки.
Его намек Зина поняла только в то утро, когда наши пушки, стоявшие недалеко от станции, заговорили разом. Зина, вот уже полтора года жившая среди войны, еще не слыхала такой пальбы и не видала такого огня. Наши пушки стреляли долго. В полдень на заглохшей станции, начищая своим движением потускневшие рельсы, появился бронепоезд. Он прикатил в вьюжном дыму, белый, плюющийся огнем из всех своих пушек. В низком небе выстраивались звенья штурмовиков. Они нависали над гитлеровскими колоннами, над их батареями и складами, а уж к вечеру через станцию провели партию пленных. В этих краях их никогда раньше не было так много. Пленные говорили, что надеялись отсидеться в болотах до конца войны.
Зина чинила белье, а Анна Федотовна пекла в печи хлеб, когда прямо к стрелкам подкатила дрезина с восстановителями.
— Ого, через нас проезжают, мама! — радовалась Зина. — А я уж полагала, — пошутила она, — так и останемся на краю света.
И Зина пропустила на запад первый состав. Вернувшись с флажком домой, она сказала матери:
— Теперь мы поважнее Пани!
Восстановители уходили дальше. Станция отодвинулась в тыл, и Зина уже давно не пряталась от обстрела в танке.
— Иди к телефону, — сказал дня через два диспетчер.— Тебя подружка твоя озерная вызывает.
— Смотри не зазнавайся, Зинуша! — кричала в телефон Паня. — Говори: примешь обратно или нет?
— Может, и примем, -— смеясь, ответила Зина.
И девушки позволили себе в этот раз загрузить важный военный телефон еще несколькими совсем незначительными, но приятными для сердца фразами.
Дежурство Зины началось ночью. Она торжественно засветила фонарь. Теперь Зина пропускала состав за составом. Пути давно восстановили. Эта зеленая улица, по которой двигались войска, была теперь дорогой соединения войск Ленинградского с войсками Волховского фронта. Оставался все же небольшой коридор, и в эту ночь Зина ждала, что вот-вот произойдет то, чего ждали кругом все: когда же заговорит на рассвете в радиотрубе всезнающий голос Москвы?
Он и заговорил в шесть утра — среди завывания вьюги, рокота проносившихся над станцией самолетов, лязга танков и всего огромного грохочущего движения конных, пеших и мо торизованных колонн.
«Блокада прорвана», — сказал московский голос.
И Зина пропустила на запад первый состав.
Мать возилась в это время в сарае с дровам;и. Она крикнула оттуда дочке:
— Москва-то что говорит?
— Москва говорит: скоро Паня к нам вернется, — ответила Зина.
— Солдатики бы наши скорей домой возвернулись! — проговорила, вздыхая, Анна Федотовна, уронив слезу на обросшее льдом полено.
ЮБИЛЕЙНАЯ ДАТА
– Одессе на заводе имени Октябрьской революции рабо*
тал до Отечественной войны Илья Яковенко, любозна-- тельный и разговорчивый двадцативосьмилетний человек, знавший наизусть много арий из старых и новых опер. Ученик профшколы, он несколько лет слесарил на заводе, потом стал заведующим Дворцом культуры. Во дворце этом Яковенко готовил выставку, посвященную двадцатой годовщине освобождения Одессы от белогвардейцев. Он сам писал маслом большой портрет Котовского. Желая показать прошлое и настоящее Одессы, он раздобыл, окантовал и вделал в специальные щиты гравюры, изображавшие то Водяную Балку с мраморным дворцом Разумовского, в котором бывал Пушкин, то Чайковского, стоящего за пультом оркестра в Одесском оперном театре и дирижирующего «Пиковой дамой».
Из окон клуба видна была не только густо задымившая в последние годы Пересыпь, но и море с каменной дугой волнореза, о который почти всегда бились злые волны, с десятками кораблей у причалов и знаменитым парусным судном «Товарищ», отдыхавшим у стенки празднично разукрашенного яхт-клуба.
Яковенко не только писал маслом портрет Котовского, но и развешивал на стенах фотографии героев гражданской войны. В завкоме ему сказали:
«Обстоятельная выставка получится, наглядная».
«Это что! Вот посмотрите, какую выставку мы тут оборудуем к юбилею!» — похвастал Яковенко.
«К какому юбилею?»
Именно такого вопроса добивался от приятелей Яковенко.
«К юбилею Одессы. Сто пятьдесят лёт со дня основания!»
«Так это не скоро».
«В 1944 году. — И Яковенко важно доставал из папки вырезку из старого справочника. Он читал: — «В 1794 году, по рескрипту Екатерины II, был заложен фундамент нового города, названного Одессой, по имени древней фактории Одесос. Фактория, как полагали, стояла на этом месте много веков назад...»
Яковенко разузнал, что в научных учреждениях города уже подумывают о подготовке к юбилею. Затевал кое-что и он — «особенную» выставку во Дворце культуры.
«Постараемся оформить так, чтобы и недовольные были довольны», — сказал Яковенко, надеясь удивить видавших виды и чересчур капризных по части исскуств и зрелищ земляков.
О его приготовлениях стало известно в научных организациях города. Там создали специальный комитет по празднованию стопятидесятилетия Одессы, и Яковенко прислали билет на первое заседание. Решив обязательно выступить со своими предложениями, он составил конспект речи, пошел в Публичную библиотеку к заведующему, товарищу Дерибасу, внуку адмирала Де Рибаса, участника боев с турками в районе крепости Хаджибей, стены которой уцелели кое-где в приморском парке. И, конечно, он намеревался процитировать Пушкина: «Я жил тогда в Одессе пыльной», и сказать также о доме на улице Гоголя, где жил Гоголь, и, уж разумеется, о броненосце «Потемкин».
На столь манившее его заседание Яковенко не попал. Назначили его на 23 июня, а в этот день, оказавшийся вторым днем войны, Яковенко вызвали повесткой в военкомат, и к вечеру он промаршировал в колонне мобилизованных и мимо клуба и мимо своего дома на вечно темной от прущей отовсю-
ду зелени Старо-Портофранковской улице. Пройдя через весь потревоженный город, колонна остановилась в казармах бывшего кадетского корпуса, где на следующее утро начались военные занятия.
Родной его завод имени Октябрьской революции находился на длинной, дымной и веселой Московской улице, которая тянется до Ярмарочной площади. А дальше — дорога к лиманам, где курортники принимают грязевые ванны, к знойному и словно бесконечному «Пузановскому пляжу. «Пузановский пляж с его оравой шумных купальщиков и танцульками на песке, с изнывающими саксофонами взопревших музыкантов был любимым местом Ильи Яковенко. Добравшись сюда на трамвае, он сбрасывал с себя под каким-нибудь грибком жаркую одежду— ив Еоду! Уже позади краснобокые пузатые буйки... И так совпало, что первый бой, в который послали его часть, был боем за эту самую знойную, поющую Лузановку и на передний край он приехал, как приезжал раньше на пляж, в том же летнем трамвае с откидными стульями.