Три плова, Гехт Семен Григорьевич

Три плова

на обложку

Гехт Семен Григорьевич

Шрифт:

Она поднимает с натугой тяжелый лом и, как всегда, думает о сыне. Он отдыхает в этот час. Должно быть, балуется?

И верно, Толя стоит на голове. Он пытается вдобавок удержать на болтающихся высоко в воздухе пятках стул.

Вчера было воскресенье, воспитанники отдыхали, и в училище приехали три акробата. Один номер назывался «2 Ар-нольди 2», и еще были какие-то имена вроде Амадео и Кола-бони. Они называли себя гимнастами из филармонии и показывали множество разных акробатических номеров. Одним из

них и был

номер со стоянием на голове и стулом на пятках. Получалось это у них очень легко, и некоторые воспитанники решили, что они тоже смогут блеснуть этим искусством.

— Алло! Гоп! Алло! — кричит Толя и падает вместе со стулом.

Моленные шары фонарей

Фонари одинаковые — и в Сталинграде, по улицам которого возвращается домой машинистка, и в Кутаиси, где по двору, вдоль парапета, над долиной Риона, гуляют воспитанники. Морозов находит среди них мальчиков из своего отделения и присоединяется к ним. Он слушает рассказ одного из воспитанников. Тот пошел однажды с отцом в разведку.

— На какой границе? — спрашивает Морозов.

Дальний Восток. Бывал?

— Не бывал, а знаю, — отвечает Морозов. — А почему тебя отец взял с собой?

— Попросил — вот и взял. Он только осерчал, когда я ветками зашумел. Ну, а потом я уже не шумел.

Звуки фанфары! Усач зовет ужинать. Потом, до вечерней поверки, можно будет еще погулять. Морозов уединится с книгой; он начал ее читать с середины — там, где пишется про бои с немцами в гражданскую войну. Библиотекарь сказал; «Эта книга — для взрослых. Вам не все будет понятно». «Ничего непонятного», — думает Морозов. Он жил среди войны и понимает войну.

Луна заглянула во двор и осветила разом и конюшни, и кухню, и аллею кипарисов у ворот. Близко время сна и сновидений.

Морозов спит и видит во сне, как спят другие

Ночью, когда уснуло все училище, Морозов сошел с плаката.

Внизу шумела река Рион, а ему мерещилось, что это шумит Днестр. От Кутаиси, где течет Рион, до Каменец-Подольска, где течет Днестр, несколько тысяч километров. Наяву это ясно каждому, но во сне пространство и время делают что хотят.

Морозов сошел с того плаката, где стоял часовой-пограничник. Он же гуляет с матерью на скалистом берегу Днестра, среди садов. Он еще маленький; мать следит, чтобы Толя не наткнулся на подпорки. Ноги у яблонь вымазаны белым, точно хаты. За окном шумит кипарис, он стучится иглами в окно, но Морозову во сне кажется: это яблоня вытянулась так высоко на своей тонкой ноге и барабанит по стеклу отяжелевшей ветвью.

Сойдя с плаката, Морозов обходит посты. Он спрашивает начальника караула, все ли благополучно. Тот отвечает:

«Товарищ капитан, немцы в саду. Они воруют яблоки».

«Но это наши яблоки!»

«Они говорят — яблоки только для немцев».

«Бей их!» — крикнул Морозов.

Морозов гордится во сне, что никто не узнает, как в то время, когда другие спят, он воюет с фашистами. Потом он ходит по городу; а город особенный: одна улица — в Каменец-Подольске, другая — в Сталинграде. И стоит на улице лавочка, там старый грузин в башлыке продает яблоки, и ничего кет необычного в том, что улица сталинградская, а лавчонка— в Кутаиси. Все просто, не просто только отворить дверь лавчонки. Она скрипит, но не открывается, скрипит, но не открывается — до той минуты, как Морозов открыл глаза.

Протянув руку, он почувствовал непорядок. Фанерные дверцы, приспособленные им самим к тумбочке, распахнуты, и оттуда сыпались на пол яблоки. Потом руки опять ушли под одеяло, и Морозов снова заснул. Утром он удивился, что закрыл ночью дверцы тумбочки. Ему казалось — это было во сне. И про все это, про сон и явь, он написал в тот же день матери в Сталинград.