Три поцелуя
Шрифт:
— Моя бабушка умерла прошлым летом, — сказала Киззи, поразившись своей откровенности.
— Да? Мне жаль. Она похоронена там? — Он указал на кладбище, мимо которого они проходили.
— Не. Мы хороним на нашей земле.
— Серьезно? Почему?
Киззи пожала плечами.
— У меня странная семья. — Она не собиралась рассказывать Джеку Хаску о лебединых крыльях и пении, и призраках, которые вылетают из могил, чтобы отправиться в новые путешествия. — Твой дядя там похоронен? — спросила она.
— Э-э-э. Кремирован.
— О. — Киззи вздрогнула. — Боже. — Ее народ верил, что кремация заключала душу в теле, а затем превращала ее в миллион крошечных хлопьев
— Едва ли. — Джек Хаск так и не снял свои авиаторы и они скрыли часть его красоты, но не самую отвлекающую: алые губы. Киззи едва могла смотреть на них, не думая о поцелуях. О том, какие они на вкус.
Слишком быстро они добрались до фермы рождественских елок. Аккуратные ряды деревьев тянулись в сторону туманных холмов, где охотились дяди Киззи.
— Дом, милый дом, — сказал Джек Хаск, указывая на маленький трейлер.
Киззи перевела взгляд на трейлер. Когда старик жил здесь, она как-то не обращала внимания на трейлер. Мужчина всегда работал на улице, сажал деревья, выкапывал их или рубил. Он любил вцепиться в свои подтяжки и помахать ей, когда она проходила мимо, и она махала ему в ответ, скорее всего, без особого энтузиазма, но она никогда не представляла его в трейлере, как он жил в нем. Но как она ни старалась, ей не удалось отделаться от мысленной картины, как Джек Хаск спит на узкой кровати покойника.
— Уютный, — неубедительно произнесла она.
— Как гроб, — ответил он.
Толстый пес медленно поднял голову и посмотрел на них.
— Он тоже достанется тебе в наследство.
— Думаю, да.
— Самая ленивая псина на свете, — сказала она. Но ленивая псина, псина, мимо которой Киззи проходила каждый день, и которая никогда не лаяла, сморщила нос и зарычала.
— Я ему не по душе, — сказал Джек Хаск, когда пес зарычал еще громче.
— Похоже на то.
Толстая старая псина почему-то решила подняться на ноги (Киззи редко наблюдала подобное явление природы), опустив голову, она обнажила зубы и зарычала. И надо признать, что вид у собаки был более угрожающим, чем девушка могла предположить. Джек Хаск нахмурился и приподнял очки на лоб, отчего его волосы встали торчком. Кто-нибудь другой, возможно, выглядел бы глупо, но он так, словно позировал для очередной модной фотосессии журнала Роллинг Стоун, где скучающие молодые люди болтаются без дела, будто ждут автобуса в чистилище, обычно с нарочитой демонстрацией сосков.
— Что ж, — сказал он, — похоже, мне придется с этим разобраться.
— Что думаешь делать?
— Честно? Постараюсь дать ей побольше места, чтобы проскользнуть со спины. Но я подожду, пока ты уйдешь, чтобы тебе не пришлось смотреть, как я буду от нее отбиваться, если придется.
Киззи рассмеялась.
— Может мне стоит посмотреть, ну знаешь, на всякий случай.
Криво улыбнувшись, он сказал:
— Не надо. Иди. Прошу тебя. Это некруто, когда кто-то наблюдает за тем, как ты пытаешься проскочить мимо толстой псины, от слова совсем.
— Ну ладно. Увидимся, Джек Хаск. Будь осторожен.
— Увидимся утром, Киззи, — сказал он, и Киззи почудилось, будто кровь ее в венах запузырилась подобно шампанскому.
Глава Третья
Спелая как слива
После того, как ужин был приготовлен и съеден (приправленный презрением и прочим), Киззи пошла к себе в комнату и закрылась. Она села на край кровати и посмотрела на себя в зеркало. По-настоящему. На ней все еще был надет зеленый шарф, хотя волосы, грубые и необузданные, как всегда, выбились
Она увидела гордые скулы, начинающие проявляться сквозь подростковую пухлость щек. Она увидела застенчивый изгиб уголков губ; губ, которые практически коснулись губ Джека Хаска. Глядя на свое лицо, она начала воображать, что внешний слой начал таять, а она до сего момента этого не замечала, уступая место чему-то новому: новому черепу, который проступал сквозь припухлость привычного «я». Ей болезненно хотелось, чтобы ее истинная форма оказалась гладкой и сияющей, как лезвие стилета, освобожденное от неуклюжих ножен. Как хищная птица, наконец сменившая пух на перья, чтобы охотиться в холодном, великолепном небе. Что она может стать чем-то блестящим, чем-то поразительным, чем-то опасным.
Киззи хотела стать женщиной, которая нырнет с носа парусника в море, упадет в клубок простыней, будет смеяться, и сможет танцевать танго, лениво гладить босыми ногами леопарда, заморозит глазами кровь в жилах врага, даст обещания, которые она не сможет сдержать, а затем перевернет мир, чтобы сдержать их. Она хотела написать мемуары и поставить автографы в крошечном книжном магазине в Риме, где поклонники выстроились бы в длинную очередь в переулке, залитым розовым светом. Она хотела заниматься любовью на балконе, разорять кого-то, торговать эзотерическими знаниями, наблюдать за незнакомцами, так же холодно и беспристрастно, как кошка. Она хотела быть непостижимой, чтобы в ее честь назвали коктейль, чтобы для нее написали песню о любви, ей хотелось летать в маленьком самолете красавца-авантюриста, крестившим Киззи шампанским, который однажды исчезнет в буре в Аравии, так что ей придется провести спасательную операцию с участием верблюдов, надев индиго-вуаль, подобно кочевникам, дабы спастись от жалящего песка.
Киззи очень хотела.
Она расправила плечи, избавившись от своей привычно-угрюмой сутулости, и попыталась сесть прямо. Ее телу это показалось неестественным; сухожилия сопротивлялись. Ей вдруг пришла в голову ужасающая мысль, что если бы она подождала, если бы продолжила в том же духе, ее осанка могла бы вот так окаменеть. И она превратилась бы в ссутулившийся панцирь, и никогда не смогла бы больше расправить плечи, ходить с высоко поднятой головой, маня вампиров молочной белизной шеи, и вскидывать подбородок от радости или презрения. Она бы свернулась калачиком, как ноготь на ноге, отросший слишком длинным. Она покраснела, глядя на свое отражение, плечи низкие и спокойные, шея вытянутая, почти элегантная, шелк зеленого шарфа скользил по ней словно река, и её посетило чувство на грани боли от этой позы. Как будто она все еще может стать кем-то другим.
Может быть, Джек Хаск уже разглядел эту новую девушку внутри нее, догадался, что она была готова вырваться на свободу одним простым движением, подобно лезвию стилета — щелчок и оно появилось. Она думала о его прекрасном лице и хитрых глазах, о его руке, ловящей ее руку в воздухе, о его продолжительном взгляде и ощущении проникновения. И глядя на себя в зеркало, минута за минутой, открывая себя для себя, она начала наконец видеть свою двоюродную бабку Майренни, смотревшую из зеркала на нее, наполненную голодом и секретами, сиянием и странностями, сочной красотой.