Три повести
Шрифт:
…В девятом часу Алибаев зашел в свой служебный кабинет. Кабинет был скучен и тесен. Накопились бумаги. Он перелистал было их, но сейчас же оставил. Иное тревожило его. Полчаса спустя от заведующего личным столом, такого же унылого и грузного, как его разбухшие папки, он узнал, что интересовались вчера его личным делом. Какой еще учет специалистов? Шевелится Япония. Да… знаете ли, Дальний Восток… всегда как на вулкане. Поверх очков смотрели обвислые геморроидальные глаза. Кто спрашивал его личное дело? У человека был мандат от горкома. За грязным окном кабинета краснела кирпичная стена. Подтеки известки несокрушимо связали эту тюремного вида стену. Ни одного часа, ни одной минуты в этой просиженной, прокуренной комнате! Приход Свияжинова, пропавшая фотография, личное дело, которое вдруг кому-то понадобилось… Денек на бережку. Золотые коронки во рту. Щегольская панама и негодованье,
— Гавриил Петрович… просьбишка. Я еще даже не побывал дома. Прямо с пристани. Если кто спросит… скажите, что буду к двенадцати.
Он не вернулся к двенадцати. За ним шли по следу, и где-то на сопке затерялся его след. Сопка поросла мелколесьем. Валялись битый кирпич, цементные глыбы взорванных бывших фортов, кругом было загажено. Весь день пролежал он в бетонной норе этих бывших укреплений. День был туманный. Город как бы парил внизу, просвечивал сквозь молочное облако. К вечеру опять потянул ветер, низкие тучи стали собираться в Гнилом углу. Темнело быстро. Куски кирпича подвертывались под ноги. В одном месте он упал и порезал руку краем консервной банки. Он не вернулся к знакомой калитке. Он обошел дом с другой стороны и пробрался пустырем к садику. Сквозь щели забора видны были грядки с огурцами и дыньками. Еще недавно вскапывал он, навозил, полол. Как это было далеко сейчас! Другая жизнь. Он глядел сквозь щели и видел дом, окно комнаты, затянутое занавеской. Никто не шевелился за окном. Он ждал. Земля пахла чем-то чужим и враждебным. Внезапно чья-то тень прошла за освещенной изнутри, как экран, занавеской. Это была незнакомая тень. Только на миг он увидел чужой горбоносый профиль, сейчас же поползший и смазавшийся. Потом все исчезло. Занавеска светилась по-домашнему. Страшнее всего была эта горбоносая тень в его доме. Сердце участило ход. Пустота поползла, потянула желудок. Алибаев пригнулся, прополз пустырем и вышел на улицу. Только бы не посвежел ветер. Дорога шла вниз. Скоро опять своими покинутыми ларьками и прилавками возник Семеновский базар. За ним был ковш. В ковше стояли суда — десятки парусников, промысловых кавасаки, кунгасов, моторных и парусных шхун… Вода плескалась, и мачты раскачивались. Каждый вечер поднимались сложенные паруса, начинался торопливый выхлоп моторов, уходило в море на лов, разбредалось по промыслам это судовое скопище.
Он спустился к причалам, и так же, вместе с другими, поглотил его вечерний порт.
XIX
Десятилетия назад, гонимые голодом, пришли на берег первые переселенцы. Они осели на берегу бухты и перенесли в новые места свои привычки и навыки. Были удачные годы, когда много рыбы приходило к берегам. Бывали пустые, несчастливые годы. Тогда оставалось покорствовать, ждать перемены судьбы. Так жили из поколения в поколение — нищие дети нищих отцов. Десятилетия изменяли очертания бухты. Наносило новые мели, выветривались скалы, менялись глубины. Выветривались и старые навыки. Молодежь уже не хотела возиться с тяжелыми парусами кунгасов и готовилась стать мотористами. Суда становились общими, общим становился труд. Угрюмо и недоверчиво присматривался еще кое-кто к новому движению жизни. Учащались невыходы в море. Двое молодых ловцов пришли к Микешину договориться об участках работы. Он знал обоих: один — хорошо разбиравшийся в сложностях новых вопросов, недавно вернувшийся из рыбного втуза; другой — комсомолец, выдвинутый в шкипера молодежью.
Микешин начал с невыходов. За последние дни рыбы у берега не было. Надо было выходить на глубины. У многих ловцов были свои правила ожидания удачи. Глубинный лов был для них делом опасным и чуждым. Никто не выходил никогда искать в море косяки. Косяки в свое время сами должны прийти к берегам. Месяц для лова был последний.
— Давайте рассчитаем вплотную. На сколько единиц можно рассчитывать по-настоящему? — спросил Микешин.
— По-ударному будут работать шесть кунгасов… пока только шесть. Но мы надеемся, что будет работать и третья бригада… значит, девять кунгасов.
Микешин развернул карту с нанесенным профилем берега.
— Теперь подумаем, как расставить суда, чтобы охватить весь район.
Он стал
— Главная беда — агитация плохо поставлена, — сказал один из ловцов.
— Агитировать мало, — усмехнулся Микешин. — Отсталого агитацией не возьмешь. Ему примером надо показывать. Пускай посмотрит, что техника делает. А то держатся за прошлое, конечно… лучшего не видели. Все эти кунгасы со временем мы начисто скосим. Без мотора не переделаешь жизнь.
Все-таки сидели в правлений, приходили из втузов, сколачивали бригады молодые ловцы, видевшие новые выходы… Старые навыки, предрассудки, покорность стихии — этого еще хватало вдосталь, но открывались иные дороги.
Они договорились о выходе. Ловцы ушли. На ступеньках конторы дожидался Подсоснов. Давно уже — сначала шкипером, потом бригадиром — был на хорошем пути этот положительный коренастый парнишка. Его бригада шла впереди остальных, и остальные недовольно оглядывались на этих расторопных и беспокойно ускоряющих жизнь ребят. Сейчас впервые во всей истории промысла делали новый опыт. Две бригады выходили на круглосуточный лов — на целых пять суток. Давно сложилось поверье, что рыбу можно ловить только ночью, в размеренные сроки ежесуточных выходов, с огромной потерей времени на возвращение, на отцепку из сетей. Круглосуточный лов должен был изменить все старые навыки. Микешин послал за Стадухиным. Схема была такая: в бригаде шли три десятитонных кавасаки. Команда каждого состояла из шкипера, трех ловцов, моториста и научного наблюдателя. Каждое судно имело тридцать шесть сетей. Поочередно одно из них выбирало на себя сети всех трех и отправлялось для сдачи к берегу. Остальные оставались в море и продолжали круглосуточный лов.
— Как полагаешь, Подсоснов… на пять суток дыхания хватит? Вернетесь — сорвете дело, — сказал Микешин.
— За улов не ручаюсь, а срок надо выдержать, — ответил Подсоснов. — Дело ведь не только в вылове… а и в примере. Главное, как с временем справимся, с выборкой сетей… — Он стал озабочен. — Приборы неважные. А надо и ветер рассчитать и течение… если суда на одном течении не поставить — к утру их так разнесет, что не сыщешь.
— Наши наблюдатели составляют карту течений в районе лова, — сказал Стадухин. — Однако хотелось бы проверить выхода и других судов. У меня такое предложение, товарищ Микешин: я бы с сотрудником вышел на нашем катере к полуночи, а вы бы на своем. Так мы обойдем весь район и увидим полную картину лова.
— Катерок-то у вас ненадежный.
— Катерок как катерок… только мы выйдем пораньше, машина у нас послабее.
— А ведь это все-таки сдвиг… скрипит еще, а движется. Ты там винти, винти отстающих, — сказал Микешин с шахтерской грубоватостью, заглядывая в профессорские очки. — В самую душу винти.
Берег был уже в вечернем движении. Свертывались сети, суда готовились к выходу. Из хлебопекарни несли под мышками хлеб. С разной частотой работали моторы.
У причальной пристани покачивался катер. В маленьком тесном кубрике с койками в два яруса была походная лаборатория. На стене в деревянные прорези вставлены пробирки и склянки для мальков и планктона. Дежурный матрос чистил рыбу. Вернулся старшина.
— К полуночи выходим, товарищ Рябченко. Горючее захватите полностью. И хлеба возьмите на сутки, — сказал Стадухин.
Он привычно нагнулся и пролез в кубрик. На стене висел барометр. Старшина пощелкал ногтем по стеклу. Стрелка дрогнула и опустилась влево на полделения. Он не любил выходов в море. Катер был мал, неустойчив… в сущности только для работы в порту предназначались эти моторные суденышки. А их гоняли по морю как мореходные посудины. Старшина был с Азова, знал спокойное портовое плаванье. А здесь на далеком Востоке ненадежно, изменчиво было море. Уходили в штиль, возвращались в шторм. И вдобавок этот неугомонный коротконогий, будораживший всех человечек. Старшина был недоволен. Опять болтаться всю ночь. Да еще полностью запасаться горючим. Прут на рожон. Помещение было тесное. К тому же утыкали его какими-то склянками. Даже отоспаться нельзя было на этом чертовом катере. Он махнул рукой и полез из кубрика наверх.
Первой вышла бригада Подсоснова. Кавасаки один за другим отходили от пристаней. Кормовые огоньки двигались, расходились, огибали мыс. Белое облачко спускалось с сопки. Облачко заметили позднее, когда флот был уже в море. Обычно перед тайфуном спускалось такое молочное облачко. В двенадцатом часу ночи перебрались на катер Стадухин и гидробиолог Старожилов. Двое других наблюдателей вышли на кавасаки с бригадой. Стрелка барометра опустилась еще на деление. Старшина уныло выжидал.
— Барометр падает… Клавдий Петрович, разве на таком катеришке выходят в море?