Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории
Шрифт:
ДАМА. Про что такое вы говорите? Какой это человек? Где и когда он жил?
Г[-н] Z. Не так давно и в Петербурге. Я думал, что вы его знаете. Это камергер Деларю.
ДАМА. Никогда не слыхала, а, кажется, я весь Петербург по пальцам знаю.
ПОЛИТИК. Я тоже что-то не припоминаю. Но в чем же история этого камергера?
Г[-н] Z. Она прекрасно изложена в одном неизданном стихотворении Алексея Толстого.
ДАМА. Неизданном? Значит, наверное, фарс. К чему же это при таких серьезных предметах?
Г[-н] Z. Уверяю вас, что хотя это фарс по форме, но с очень серьезным и, главное, правдивым реальным содержанием. Во всяком случае действительное отношение между добротою и злобою в человеческой жизни изображено этими шуточными стихами гораздо лучше, чем я мог бы его изобразить своею серьезною прозой. И у меня нет ни малейшего сомнения, что, когда герои иных всемирно знаменитых романов, искусно и серьезно распахивающих психологический чернозем, будут только литературным воспоминанием для книжников, этот фарс,
ДАМА. Ну, я вашим парадоксам не верю. Вы одержимы духом противоречия и нарочно всегда бравируете общественное мнение.
Г[-н] Z. Я, вероятно, «бравировал» бы его, если бы оно существовало. Но историю о камергере Деларю я вам все-таки сообщу, так как вы ее не знаете, а я помню ее наизусть.
Вонзил кинжал убийца нечестивыйВ грудь Деларю,Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:«Благодарю».Тут в левый бок ему кинжал ужасныйЗлодей вогнал,А Деларю сказал: «Какой прекрасныйУ вас кинжал!»Тогда злодей, к нему зашедши справа,Его пронзил,А Деларю с улыбкою лукавойЛишь погрозил.Истыкал тут злодей ему, пронзая,Все телеса,А Деларю: «Прошу на чашку чаяК нам в три часа».Злодей пал ниц и, слез проливши много,Дрожал, как лист,А Деларю: «Ах, встаньте, ради Бога!Здесь пол нечист».Но все у ног его в сердечной мукеЗлодей рыдал,А Деларю сказал, расставя руки:«Не ожидал!Возможно ль? Как?! Рыдать с такою силой?По пустякам?!Я вам аренду выхлопочу, милый, —Аренду вам!Через плечо дадут вам СтаниславаДругим в пример.Я дать совет властям имею право:Я камергер!Хотите дочь мою просватать, Дуню?А я за тоКредитными билетами отслюнюВам тысяч сто.А вот пока вам мой портрет на память, —Приязни в знак.Я не успел его еще обрамить, —Примите так!»Тут 'eдок стал и даже горче перцаЗлодея вид.Добра за зло испорченное сердце,Ах! не простит.Высокий дух посредственность тревожит,Тем страшен свет.Портрет еще простить убийца может,Аренду ж – нет.Зажглась в злодее зависти отраваТак горячо,Что, лишь надел мерзавец СтаниславаЧерез плечо, —Он окунул со злобою безбожнойКинжал свой в ядИ, к Деларю подкравшись осторожно,Хвать друга в зад!Тот на пол лег, не в силах в страшных боляхНа кресло сесть.Меж тем злодей, отняв на антресоляхУ Дуни честь, —Бежал в Тамбов, где был, как губернатор,Весьма любим,Потом в Москве, как ревностный сенатор,Был всеми чтим.Потом он членом сделался советаВ короткий срок…Какой пример для нас являет это,Какой урок!ДАМА. Ах, как мило, я и не ожидала!
ПОЛИТИК. В самом деле превосходно. «Кредитными билетами отслюню!» – чудесно. «Аренду ж – нет!» и «Бежал в Тамбов!» – deux vrais coups de ma^itre! [48]
Г[-н] Z. Но правдивость-то какая, вы заметьте. Деларю не та «очищенная добродетель», которой в природе не встречается. Он живой человек со всеми человеческими слабостями – и тщеславием («я камергер!»), и стяжательностью (припасены сто тысяч), а его фантастическая непроницаемость для злодейского кинжала есть лишь очевидный символ его беспредельного добродушия, неодолимого и даже нечувствительного для всяких обид, что все-таки бывает, хотя и очень редко. Деларю не олицетворение добродетели, а натуральный добрый человек, у которого сердечная доброта одолела дурные качества и вытеснила их на душевную поверхность в виде безобидных слабостей. Так же «злодей» – вовсе не ходячий экстракт порока, а обыкновенная смесь добрых и злых качеств; но у него зло зависти засело в самой глубине души и вытеснило все доброе на душевную эпидерму, так сказать, где доброта приняла вид очень живой, но поверхностной чувствительности. Когда на ряд жестоких обид Деларю отвечает учтивыми словами и приглашением на чашку чая, чувствительность нравственной эпидермы у «злодея» сильно затронута этими проявлениями благовоспитанности, и он предается самому экспансивному раскаянию. Когда же учтивость камергера переходит в сердечное участие истинно доброго человека, который платит своему врагу за зло не кажущимся только добром вежливых слов и жестов, а действительным и живым добром практической помощи, – когда Деларю входит в житейское положение своего злодея, готов поделиться с ним своим состоянием, устроить его служебные дела и даже его семейное благополучие, – тогда эта действительная доброта, проникая в более глубокие моральные слои злодея, обнаруживает его внутреннюю нравственную негодность и, достигая наконец до дна его души, будит там крокодила зависти. Не доброте Деларю завидует злодей – он ведь сам может быть добрым, – разве он не чувствовал своей доброты, когда «рыдал в сердечной муке», – нет, он завидует именно недостижимой для него бездонности и простой серьезности этой доброты:
48
Это достойно мастера! (фр.).
Разве это не реально, разве не так бывает в живой действительности? От одной и той же влаги живительного дождя растут и благотворные силы в целебных травах, и яд – в ядовитых. Так же и действительное благодеяние в конце концов увеличивает добро в добром и зло – в злом. Так должны ли мы, имеем ли даже право всегда и без разбора давать волю своим добрым чувствам? Можно ли похвалить родителей, усердно поливающих из доброй лейки ядовитые травы в саду, где гуляют их дети? Дуня-то за что погибла, я вас спрашиваю?
ГЕНЕРАЛ. Вот это верно! Если бы Деларю изрядно накостылял затылок своему злодею и выгнал его из дому, так ведь тому не до антресолей бы было!
Г[-н] Z. В самом деле, пускай он имеет право жертвовать себя своей доброте, пускай, как в старину были мученики веры, так теперь должны быть мученики доброты. Но с Дуней-то как быть, я вас спрашиваю? Ведь она глупа и молода и ничего собою доказать не может и не желает. Так неужели ее не жалко?
ПОЛИТИК. Положим, жалко. Но мне еще более жалко, что антихрист-то, кажется, от нас вместе со злодеем в Тамбов убежал.
Г[-н] Z. Поймаем, ваше высокопревосходительство, поймаем! – Вчера вы изволили указать смысл истории в том, что натуральное человечество, состоящее первоначально из множества более или менее диких народов, чуждых друг другу, частью не знающих друг о друге, а частью прямо враждующих между собой, постепенно выделяет из себя лучшую, образованную часть – культурный или европейский мир, который постепенно растет и разрастается и наконец должен охватить и все отставшие в этом историческом движении народы, включая их в одно солидарное и мирное международное целое. Установление вечного международного мира – вот ваша формула, не так ли?
ПОЛИТИК. Да, и эта формула в своей предстоящей и уже недалекой реализации покроет собою гораздо больше существенных культурных успехов, чем может теперь казаться. Вы только подумайте, сколько дурного будет по необходимости атрофировано и сколько хорошего по самой природе вещей возникнет и разовьется. Сколько сил будет освобождено для производительных занятий, как процветут науки и искусства, промышленность и торговля…
Г[-н] Z. Ну а уничтожение болезней и смерти включаете вы в число предстоящих успехов культуры?
ПОЛИТИК. Разумеется… до некоторой степени. Уже и теперь много сделано по части санитарных условий, гигиены, антисептики… органотерапии…
Г[-н] Z. А эти несомненные успехи в положительную сторону разве не уравновешиваются столь же несомненным прогрессом невропатических и психопатических явлений вырождения, сопровождающих развитие культуры?
ПОЛИТИК. Ну, на каких же это весах взвешивать?
Г[-н] Z. Во всяком случае бесспорно, что растет плюс, растет и минус, а в результате получается что-то близкое к нулю. Это насчет болезней. Ну а касательно смерти, кажется, кроме нуля, ничего и не было в культурном прогрессе.
ПОЛИТИК. Да разве культурный прогресс ставит себе такие задачи, как уничтожение смерти?
Г[-н] Z. Знаю, что не ставит, но ведь потому и его самого очень высоко ставить нельзя. Ну, в самом деле, если бы я знал наверно, что и я сам, и все, что мне дорого, должно навсегда исчезнуть, не было ли бы для меня все равно, дерутся ли где-нибудь между собою разные народы или живут в мире, культурны они или дики, учтивы или неучтивы?
ПОЛИТИК. Да, с личной, эгоистической точки зрения, конечно, это все равно.