Три рэкетира
Шрифт:
На этом поприще в самом конце восьмидесятых Анна и встретила своего будущего супруга – Виктора Ивановича Ледового. И поразительно быстро вышла замуж.
– Анька. Он же рецидивист махровый! – ужаснулась Кристина, когда подруга сообщила ей об избраннике. – Уркаган, понимаешь?.. Погуляет месяц-другой, грохнет кого-то, и снова сядет.
– Напугала задницу пальцем, – заявила подруге Анька, слегка задетая за живое. – Меня после моего танкиста никаким рецидивистом не проймешь… И никуда он не сядет. Он такими бабками вращает – обалдеть можно. В кабаке сотенными билетами швырялся, как закомпостированными троллейбусными талончиками. Машина, охрана, все дела при нем. Я как в первый раз к нему на хату приехала – голова кругом пошла. Ага, сядет… Раньше Василька твоего в тюрьму упекут…
– Страшнючий
– Меня, кума, за эти годы такие рожи страшнючие имели, за двадцатку, что я еще одного уж как-то вытерплю, на вилле с бассейном.
Вопрос был исчерпан. Анна вышла за Ледового. Виктор Иванович, вопреки ожиданиям Кристины, в тюрьму больше не сел, а наоборот, круто поднимался, очень скоро превратившись во вполне респектабельного бизнесмена. Это конечно, если с фасада поглядеть. Весной 1990 Анька оставила свою гостинку, заработанную потом и кровью, – на квартирах клиентов, в салонах легковушек, а когда и в спальниках грузовиков, переехав в роскошную пятикомнатную квартиру, приобретенную Виктором Ледовым в историческом центре города.
В середине мая Анна отправила пятилетнего Ленечку на все лето в село. Последние два лета ребенок проводил у бабушки, оздоравливаясь вдали от Чернобыля. Село, в котором проживала Анина мама, с полным правом можно было назвать хутором. Десяток маленьких домиков тонул в густых фруктовых садах, а вокруг простиралось бескрайнее море плодородных полтавских полей кое-где прорезанных балками.
Бабушка обитала в микроскопически крошечной мазанке с окошками-бойницами и соломенной крышей. Мазанку окружал ветхий забор, украшенный глиняными горшками. Стоило посмотреть на мазанку, как в голове всплывали картины из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Случись мазанке перенестись в столичный музей народной архитектуры, расположенный под открытым небом в урочище Пирогово, она стала бы изюминкой экспозиции. Произвела бы настоящий фурор среди ценителей, приезжающих в Пирогово в бронированных лимузинов. Но, поскольку мазанка оставалась в Полтавской области, ее обитательницу никто не тревожил. Мазанку окружал сад, зимой укрытый сугробами, летом гнущийся под тяжестью вишен, яблок и груш. За садом начинался огород, а дальше – бескрайние поля до горизонта.
«Я уже ничого не сажаю, доня», – уверяла Аню мама. Анна распаковывала дорожные сумки, Ленечка носился по двору с водяным пистолетом в руках.
«Земля в нас такая. Родит и родит».
Возможность отправлять Леньку к бабушке стала для Анны настоящей панацеей. После 86-го года по Киеву циркулировали слухи о том, что радионуклиды выводятся из детского организма значительно быстрее, чем из взрослого. Так это было или нет, горожане использовали любую возможность для того, чтобы отправить своих чад, с мая по сентябрь, как можно дальше от города и Чернобыльской АЭС.
Анна прогостила в родном доме два дня, расцеловала на прощание Леньку и маму и укатила в Киев, не зная, что забирать сынишку домой уже не придется.
– Мне этот гаденыш тут не нужен, – зло сказал Ледовой. И посмотрел на Аню так, что слова возмущения, готовые вырваться наружу, застряли в горле. Она только задрожала всем телом, а глаза наполнились слезами. Пару слезинок выпрыгнули из-под век и покатились по щекам.
– Задрал он меня, – разъяснил свою позицию Ледовой, не намереваясь впредь возвращаться к этому вопросу. – У бабки пускай живет. Будешь лаве старухе высылать раз в месяц. – И вышел на балкон, сильно хлопнув дверью.
Анна осталась стоять посреди комнаты, размазывая по лицу слезы вместе с косметикой, хлюпая носом и мучительно соображая, что же теперь делать. Годы, прожитые в тесной комнате офицерского общежития, ежевечерне превращаемой алкоголиком-мужем в боксерский ринг, многолетние приймы у Бонасюков – как ни хорошо относились, а приймы – они приймы и есть, беспросветное прозябание в задрипанной гостинке среди запахов вареной капусты, мусоропровода и нестиранных носков, сотни обид и лишений, встали у Ани перед глазами в виде одного многоликого кошмара. А потом – навалились на плечи неподъемным грузом. «Ну что? – спросила Аня у себя, – снова
И сломалась.
Сыночку что-то наврала. Подобрала слова из того бесхитросного набора фраз, какими взрослые обыкновенно прикрывают ложь, если надо обмануть ребенка. Ленечка поплакал и принялся терпеливо ждать, когда снова сможет жить с мамой. А мать Анны все поняла, грустно покачала головой, но ничего не сказала.
Кое-какие деньги Анна высылала ежемесячно, навещала мать и сына, когда могла. Полтавская область – не ближний свет. А порог пятикомнатной квартиры Ледового Ленечка больше не переступил никогда.
Надо сказать, что дороги закадычных подружек к началу девяностых годов опять разошлись.
На то было несколько причин. Во-первых, расслоение общества на богатых и бедных, в советское время бдительно скрываемое от собственного народа и всего остального мира титаническими усилиями партии, прессы и КГБ, после обретения независимости поперло наружу, как дерьмо из лопнувшей канализационной трубы.
Анька утвердилась среди элиты, Кристина на элиту не поднатягивала, прозябая в среде доцентов, опущенных сумасшедшей инфляцией и всеобщим нежеланием учиться ниже черты бедности. Была, правда, предпринята попытка наладить дружбу семьями, но Ледовой в присутствии Василия Васильевича либо откровенно скучал, либо начинал закипать, – «сколько я зарезал, сколько загубил». Бонасюку от одного вида Виктора Ивановича становилось не по себе, он сразу живо представлял себя в морге с перерезанным горлом или заточкой в сердце.
Бонасюк «надрывался» на кафедре, Кристина стала «челноком». Как угорелая моталась по стремительно пустеющим магазинам, мешками скупая отечественные электротовары: детские паровозики, танки, миксеры, фены, соковыжималки и все остальное, что только можно воткнуть в розетку. Затем набивала этим барахлом чудовищных размеров баулы и, обливаясь потом, втискивалась в автобус, следующий в Польшу. Примерно через двое суток, при условии, что на границе везло с очередями, а среди пассажиров не попадался необстрелянный идиот, не понимавший, отчего на таможне всему автобусу следует сброситься «на общак», Кристина оказывалась в Польше. Там опять, обливаясь липким потом, перла свои неподъемные баулы на ближайший рынок и распродавала по мере возможности. Распродавшись, закупала трусы, футболки, лосины, юбки, лаки для волос, дэзики и прочий хлам, с которым возвращалась на Родину. При этом Кристина ощущала себя бумерангом, запущенным по заколдованному эллипсу какой-то неведомой и злой силой. В Киеве, мокрая и обвешанная сумками, как гужевая лошадь – неслась на вещевой рынок. С вырученными деньгами – по магазинам. И везде – поборы, поборы и опять – поборы. Выглядела такая жизнь некрасиво, неромантично и неэстэтично. Зато приносила доход. И вообще, жить-то как-то надо было. Многие даже втягивались и им начинало нравиться. Но, только не Кристине Бонасюк. Кристину от базара с души воротило. Кристину рынок нервировал. Она спала и грезила, когда распрощается с ним навсегда.
Следует признать, что грезы не мешали ей смотреть на жизнь прагматично – к 92-му году Кристина владела тремя лотками на вещевых рынках города. За лотками стояли реализаторы. Кристина только деньги собирала, хотя ездить за товаром, как и раньше, приходилось самой.
Жизнь шла своим чередом. Макроэкономическая ситуация в стране претерпевала существенные изменения. Не выдержав конкурентной борьбы (шансов особых не было), отечественные заводы «легли на лопатки», поток импортных товаров хлынул в одну сторону, то есть к нам, безнаказанно сокрушая последние остатки «туземных» производств. Коллапс в производстве даже упростил «челночный» бизнес, сведя к элементарной схеме: доллары наружу – ширпотреб внутрь. Открывалась прекрасная возможность переориентации «челночной» торговли на Турцию. Стамбульские торговцы освоили язык северных «коллег» значительно быстрее, чем грезилось Владимиру Маяковскому, мечтавшему, как известно, выучить русскому языку даже «негров преклонных годов» на том основании, что этим языком иногда пользовался Ленин. Однако у Кристины Бонасюк к этому времени весь челночно-лоточный бизнес уже сидел в печенках. Надоело ей, да и устала она очень.