Три секунды
Шрифт:
Поздно вечером адвокат приходит в то самое отделение, откуда на следующее утро докладывают о нападении.
Леннарт снова прикусил губу, у крови был привкус железа и чего-то еще. Он сам не знал, на что когда-то рассчитывал, он был, наверное, слишком наивен, когда заглядывался на кабинет, где стоит сейчас, мечтал о форме, которая теперь на нем… Он тогда и представить себе не мог, чем ему предстоит заниматься на этом посту.
В этой камере не было вообще никаких личных вещей — ни койки, ни стула, ни шкафа для одежды, не было красок, не было души. Он никуда не выходил с тех пор, как его сюда привели, но оставаться здесь нельзя — все всё знают даже в изоляторе, смертный приговор пришел сюда раньше его самого. Тот человек в душевой ждал, когда можно будет ударить. Его губы прошептали «stukach» и пообещали, что это еще не все. Если удастся дожить до конца недели, то предстоит выживать дальше, в другом изоляторе, строгого содержания. Там заключенных отделяют не только от остальной тюрьмы, но и друг от друга, они сидят под замком круглые сутки.
Чтобы помочиться, Питу пришлось встать на цыпочки. Раковина была приделана высоковато, но туда, в туалет, он не вышел.
Потом нажал на кнопку у двери и махнул рукой.
— Чего тебе?
— Я хочу позвонить.
— В коридоре есть телефон.
— В коридор не пойду.
Надзиратель шагнул в камеру, наклонился над раковиной.
— Пахнет.
— У меня есть право звонить.
— Ты что, ссал в раковину?
— У меня есть право звонить адвокату, инспектору службы пробации, в полицию и по пяти разрешенным номерам. И сейчас я хочу позвонить.
— В этом отделении, куда ты так рвался, есть туалет в коридоре. А твоего паршивого списка телефонов я не получал.
— В полицию. Я хочу позвонить на коммутатор городской полиции. Не имеешь права не разрешить.
— Телефон в…
— Я хочу позвонить из камеры. Имею право звонить на полицейский коммутатор, чтобы меня никто не слышал.
Двенадцать гудков.
Хоффманн держал в руке радиотелефон. Вильсона нет, это он уже знал, курсы на юге Соединенных Штатов, контакт временно прервался. Но именно туда, в кабинет Вильсона, он всегда звонил, оттуда он должен начать.
Его соединили еще раз.
— Когда тебя переведут вниз, когда ты окажешься в изоляторе, в безопасности, ты свяжешься с нами и подождешь неделю. За это время мы все устроим и вытащим тебя оттуда.
Четырнадцать гудков.
Эрик не ответит, сколько ни жди.
— Я хочу позвонить прямо на коммутатор.
Я один.
С коммутатора — гудки через равные промежутки времени: глухие, бессильные.
Никто до сих пор ничего не знает.
— Здравствуйте, вы позвонили в Главное полицейское управление Стокгольма.
— Йоранссона.
— Которого из них?
— Начальника следственного отдела.
Женщина соединила его. Потом — те же глухие бессильные гудки, до бесконечности. Я один. Никто до сих пор ничего не знает.Пит ждал, прижав трубку к уху, и размеренные гудки становились все громче, каждый гудок — еще чуточку громче. Под конец они уже рвали барабанную перепонку и смешивались с голосом из душевой, который проникал сквозь стены камеры и орал «stukach» — один, два, три раза.
Эверт Гренс лежал на диване и смотрел на полку за письменным столом, на дыру, которую он заполнил рано утром. Ряды папок и одинокий кактус заслонили целую жизнь. Если бы не пыль.Гренс перевернулся, уставился в потолок, обнаружил новые трещины, которые расходились и соединялись, чтобы потом снова разбежаться. Он тогда остался в машине. Парковый рабочий указал ему на лужайки и деревья, которые разрослись чуть не в целый лес, рассказал о недавних захоронениях — там, далеко, ближе к Хаге. Рабочий даже вызвался проводить Гренса, показать дорогу человеку, который никогда здесь не был. Гренс сказал «спасибо» и покачал головой. Он пойдет туда как-нибудь потом.
— Звуки?
Кто-то стоял в дверном проеме.
— Вам что-то надо?
— Звуки.
— Какие еще, на хрен, звуки?
— Звуки. Такие… атональные. Диссонанс.
Ларс Огестам переступил порог.
— Обычно я их слышал. Сив Мальмквист. И сейчас, пока шел, ждал звуков. И вдруг понял, что прошел мимо. Что тут… тихо.
Прокурор прошел дальше в кабинет, который выглядел как-то по-другому, словно обрел новые пропорции и то, что раньше было серединой, исчезло.
— Вы переставили мебель?
Наконец прокурор увидел полку. Папки, предварительные расследования, засохшее растение. Кусок стены, который раньше был чем-то другим. Наверное, как раз серединой и был.
— Что… что вы тут сделали?
Гренс не ответил. Огестам вслушивался в музыку, которая всегда звучала тут, противная и надоедливая.
— Гренс! Почему?..
— Не ваше дело.
— Вы…
— Не хочу об этом говорить.
Прокурор проглотил комок в горле. Надо было поговорить о чем-то, что не имело отношения к юридическим делам. Он попытался — и теперь в очередной раз раскаивался.
— Вестманнагатан.
— И?
— Вам дали три дня.
Тишина. Ее не должно быть здесь, в этом кабинете.
— Три дня. На последние фамилии.
— Еще не закончил.
— Если вы все еще ни к чему не пришли… Гренс, я вычеркну это дело из списка первоочередных.
Гренс, лежавший до этого момента, торопливо поднялся, на мягком осталась продавленная тяжелым телом яма.
— Ну и вычеркивайте! Мы сделали все, как вы предложили. Позвонили, рассмотрели имена, оказавшиеся на периферии предварительного следствия. Мы нашли этих людей, допросили, вычеркнули из списка. Всех, кроме одного. Некоего Пита Хоффманна, который уже отбывает срок, именно сейчас лежит в тюремной больнице и с ним нельзя встречаться.
— Нельзя встречаться?
— Дня три-четыре.
— И что вы думаете?
— Думаю, что это любопытно. Там… с ним что-то не так.
Молодой прокурор посмотрел на растение и папки, которые заступили дорогу прошлому. Не верилось, что Гренс смог отпустить того, кого так отчаянно любил на расстоянии, испытывал такую жгучую потребность в этой любви.
— Четыре дня. Чтобы вы смогли допросить этого Хоффманна. Или вы свяжете его с преступлением, или я убираю дело в долгий ящик.