Три весны
Шрифт:
— Скоро! Скоро! — бились сердца.
— Скоро! Скоро! Скоро! — торопливо хлопали зенитки.
— Скор-рр-ро, — лязгали гусеницы подбиравшихся к Миусу наших танков.
В лунном свете серебрилась степь. Величаво высился вдали остроконечный шлем Саур-могилы. А рядом, за кустами лозняка, искрилась легкая зыбь Миуса.
Еще никто из бойцов не знал о приказе к наступлению, но по всему чувствовалось, что эта ночь не похожа на все другие ночи. Чаще бегали по траншеям и ходам сообщения вестовые. Ни на минуту не смолкали телефоны.
А когда прошли вперед, к минным полям, молчаливые саперы, догадки сменились уверенностью. Значит, сегодня. И от этой мысли стало еще тревожнее.
Костя и Васька сидели на бруствере траншеи и слушали ночь. В степи было тихо. Ни выстрелов, ни шума моторов. Только временами доносилась из балки, где помещались повара и ездовые, крутая мужская речь. Это было очень знакомо Косте. И вспомнил он бахчи. Когда Костя и Алеша ели арбузы у того самого доброго деда, уже вечерело. И до них вот так же издалека доносились голоса других сторожей.
А еще в степи играли сейчас в свои скрипочки неугомонные сверчки. Целый оркестр исполнял какую-то удивительно светлую и бесконечную симфонию. Сверчкам было наплевать на то, что скоро здесь загрохочет битва. И кто-то из ребят не доживет до следующей ночи. На то она и война, черт ее подери!
— Интересно, где остальные наши? — негромко сказал Васька.
Костя ничего ему не ответил. Косте хотелось молчать, а если уж говорить, то о самом важном. Хотя что же самое важное — Костя не знал.
— Я не о Семе с Петером, а о других наших. Где вот они, а?
Как бы очнувшись, Костя сказал:
— Все на фронте. Помнишь, какая вывеска была в гражданскую на райкомах комсомола? «Все ушли на фронт». Так и мы… А утром пойдем, однако.
— Пойдем, — согласился Васька. — Это уж как пить дать!
— Мины уберут. Но река мешает. Ее ведь не перепрыгнешь.
— Она сейчас мелкая. Да и саперы наведут переправы. А ты плавать умеешь?
— Как тебе сказать? Не очень. Но при нужде поплыву, — сказал Костя.
— И курица поплывет, коли невпротык придется…
Они снова долго молчали. И Костя взгрустнул о матери, которую он всегда видел в мыслях одиноко стоящей у калитки. Она стоит грустная и долгим взглядом еще молодых глаз провожает прохожих. У матери — загрубевшие, натруженные руки. Однажды ей гадала цыганка и нагадала жизнь в миру и согласии, в любви и довольствии.
— Глупая ты женщина, — с горечью возразила мать. — И все слова твои глупые, обманные.
Цыганка обиделась, сердито тряхнула юбками и пошла дальше вдоль домов. А отец, когда сели ужинать, напомнил матери этот разговор, сказал:
— Хоть и дура цыганка, а правду наворожила. Ты без хлеба еще не сидела.
Мать поднялась тогда с табуретки и ушла. Нет, не брал ее мир с отцом. Никогда не было у них согласия.
Сердцем Костя понимал, что мать права в этом споре. И ему было жалко ее. Она сейчас, только она, думает о Косте и постоянно ждет.
— А тебе расставаться с окопами как? — опять заговорил Васька. — Привыкли мы к ним, что к дому.
— Тоже нашел дом, — недовольно ответил Костя.
— А чего! Даже к камере человек привыкает. На свободу, конечно, пожалте. А в другую камеру — шалишь!
Подошел Петер. Он тоже думал о предстоящей атаке.
— Вдруг да штурм не удастся. Танки у них стоят вдоль передовой, — сказал Петер.
— Ну и что! — оборвал его Костя.
Немец не пускал ракет, не вешал «люстр». Может, он догадался обо всем и теперь готовил нашим войскам коварную ловушку? А наши почему-то не стреляли. Хотя бы палили для отвода глаз. Но фронт безмолствовал.
Перед самым рассветом по траншее второй роты, заглядывая в блиндажи и землянки, прошелся Гладышев. Он был без пилотки — где-то потерял ее, — а на плечи его была накинута видавшая виды пестрая немецкая плащ-палатка.
— Нельзя так, Федор Ипатьевич, — встретил его Сема. — Ребята могут за немца принять.
Федя пропустил Семины слова мимо ушей. Он спешил выговориться:
— Утром штурмуем Миус-фронт. Против нас стоит, как и в Сталинграде, Шестая армия. Вместо той Гитлер создал новую. И мы должны ее прикончить, — говорил Федя, волнуясь.
— Уж как-нибудь, — сказал Васька.
— Все будет хорошо, мои юные друзья.
А рассвет уже занимался над степью. Неторопливый, дымный. И когда стал отчетливо виден крутой немецкий берег Миуса, по всей линии фронта враз ударили наши орудия. Тысячи громкоголосых орудий.
Шел четвертый день наступления. Всего-навсего четвертый, хотя Косте казалось, что он очень давно покинул обжитые траншеи на левом берегу Миуса. Саур-могила была теперь справа и несколько позади. Но ее еще не взяли наши части. Одетая в железо и бетон, она грохотала орудийными залпами, рассыпалась дробью пулеметных очередей.
Привык Костя отбивать за день не одну контратаку немецких танков и пехоты: фрицы дрались упорно, не считаясь с потерями. Впрочем, потеряли они пока что не так много. В памятное утро прорыва наша артиллерия нещадно молотила траншеи противника. Казалось, что ничего живого там уже нет.
А на поверку вышло другое. Трупов в первый вражеской траншее почти не оказалось. Значит, немец знал о нашем наступлении и отвел пехоту в тыл. А теперь она под прикрытием танков яростно контратаковала окопавшихся по холму красноармейцев.
Волны горячего воздуха бились о бруствер. От солнца не было спасения в мелких, до колен, окопах. Две ночи вторая рота углубляла их, но дело подавалось туго. Легкие пехотинские лопаты жалобно звенели, отскакивая от твердой, как сталь, земли.
— Дождичка бы, — пришептывал Михеич — Костин сосед по окопу.