Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
ДЕЛО САМОЛЮБИЯ
В развалинах монастыря святого Франсиско засело полторы сотни солдат и национальных гвардейцев, оставшихся верными Комонфорту.
Когда 11 января президент призвал лояльные части выступить против мятежников, у него было около пяти тысяч штыков. Через сутки их стало не более трех тысяч. От него бежали. Ему уже не верили…
Теперь, 12 января, Матиас Ромеро стоял рядом с полковником Сарагосой на уцелевшей колокольне монастыря, положив ружейный ствол на ограду и посматривая вниз из-за выщербленного каменного косяка. Сарагоса стоял по
— Почему же вы не уехали? — спросил Сарагоса.
Ромеро оторвал взгляд от улицы, за которой ему поручено было наблюдать, посмотрел на полковника — круглое молодое лицо, веселые глаза за очками.
— Я не уехал? Да потому, что мне крайне любопытно было узнать, что имел в виду дон Бенито. Теперь я кое-что понял… А вы давно в армии, дон Игнасио?
— Вы думаете, что я слишком молод для полковника? Но я только кажусь таким молодым из-за своих круглых щек, будь они прокляты. Мне уже двадцать восемь лет… А в армию я вступил в семнадцать, в конный полк. Тогда началась война с янки. Я вовсе не собирался делать военную карьеру, хотя мой отец был кадровым офицером. Сразу после войны я вышел в отставку и стал заниматься тем, чем мечтал, — коммерцией… Потом я снова вернулся в армию, а полковничий чин мне дал мой генерал, сеньор Видаурри, когда мы дрались против Санта-Анны под Монтерреем… Когда приняли новую конституцию, она меня вполне удовлетворила, но мне пришлось выполнить весьма неприятный для меня приказ сеньора Видаурри, он наш губернатор и мой командующий… И приказ я выполнил, но решил выйти в отставку. Я женился, у меня прелестная жена…
— Почему же вы не с женой, а на колокольне?
— Видите ли, дон Матиас, это дело самолюбия…
Сарагоса засмеялся.
— Да, да, дело самолюбия в большей степени, чем политических принципов. Я очень не люблю жить в условиях тирании. Как-то оскорбительно для мужчины, вы не думаете? Я так усердно объяснял это моей донье Рафаэле, когда она еще была невестой, что теперь мне просто неловко перед ней — сидеть сложа руки и смотреть, как эти авантюристы начинают толкать повозку назад. Вряд ли нам удастся выкурить их из столицы своими силами, но я уверен…
Пули ударили в каменные стены колокольни, в косяки проема, каменная крошка и пыль заставили Ромеро на мгновение закрыть глаза. Откуда стреляли, он не понял.
— Это верхний этаж синего дома, вон там, слева, — сказал Сарагоса. — И противоположный дом…
Снова несколько звонких щелчков.
— Ого, их много, — сказал Сарагоса. — Ради святого Матиаса, не высовывайтесь, святой мне не простит, если вас застрелят… Они сейчас будут атаковать. Это — прикрытие… Я пошел вниз. Не высовывайтесь, сеньор секретарь!
Придерживая очки, он побежал по крутой лестнице в темный провал.
И уже откуда-то снизу он крикнул:
— И сеньор Хуарес мне тоже не простит!..
Из нижних этажей колокольни ответили на огонь. Со стен домов полетела штукатурка. Звонко и коротко взвизгнули разбитые пулями стекла.
Ромеро прицелился из-за косяка, но выстрелить не успел. Странные звуки заставили его опустить ружье и прислушаться. В отдалении раздались шипение и треск фейерверка, и тут же над крышами домов бледно вспыхнули заглушенные солнечным светом
На позициях мятежников праздновали прибытие в столицу генерала Осольо и знаменитого полковника Мирамона.
Молодые, веселые, в блистающих шитьем мундирах, они галопом проскакали вдоль ломаной линии, разделявшей город на враждебные лагеря.
Полковник Мирамон сказал генералу Осольо, своему однокашнику по военной школе и соратнику по американской войне:
— Дело может затянуться, и губернаторы успеют блокировать город. Есть один способ быстро закончить. Бонапарт был, конечно, выскочка, но профессию свою знал хорошо.
— Артиллерия?
— Разумеется!..
ДЛЯ РЕСПУБЛИКИ НУЖНЫ РЕСПУБЛИКАНЦЫ
Местность, где стояла станция, Андрею Андреевичу очень понравилась. Узкая ложбина реки и мягко закругленные берега, покрытые толстым снегом от недавнего теплого снегопада, широкий мост с низкими перилами, тоже весь в снегу, низкорослые прибрежные деревья, как белые шары. Все это на слабом облачном закате выглядело уютно и совсем ненатурально.
Гладкой предвкушал прекрасную вечернюю прогулку, благо виднелась протоптанная дорожка.
Андрей Андреевич ехал из Москвы в свое черниговское имение.
Заканчивался день 14 января 1858 года.
Выпрыгнув из кибитки, он вошел в беленый каменный станционный домик, чтоб заказать хозяйке ужин. Хозяйка, полная и пригожая, тоже понравилась ему. Переговорив с ней, он заглянул в общую комнату, где обычно ужинали проезжие, и увидел этого человека.
Человек был немолод, коренаст и подтянут. Сидел он прямо и читал газету, держа ее несколько на отлете. Он посмотрел на Гладкого, не меняя положения руки с газетой, и Гладкому сразу понравилось его лицо. Лицом он был похож на большую благородную собаку — выпуклый невысокий лоб под очень короткой, плотной седой стрижкой, концы верхней губы, опущенные на нижнюю, широкий курносый нос, маленькие светлые глаза в складчатых темных веках.
— Прошу, милостивый государь, — сказал он густым, сипловатым голосом и положил газету.
«Ясное дело — отставной полковник, а быть может, и генерал. Послушаем о покорении Крыма…»
Гладкой раздумал гулять и скинул шубу на широкую лавку у дверей.
— Разрешите представиться: Гладкой Андрей Андреевич, не служу, еду в деревню по личной надобности, — сказал он, улыбаясь, чтоб расположить к себе старого воина.
Пожилой господин приподнялся, слегка поклонился и снова сел.
— Хлебников Петр Авдеевич, еду хоть и не по личной надобности, но и не по служебной.
— Загадочно!
— Ничуть. Я, милый юноша, хирург. И еду от больного… раненого, вернее говоря. Умер часа три назад…
Выпятив губы, он покачал головой.
— Молодой человек. Вроде вас… Тоже — худой этакой… Но только с бородкой и усами… Донкишот, одним словом.
Он произнес все это, глядя светлыми глазками прямо в глаза Гладкого, и тот, прикрыв на мгновение веки, в каком-то сером сиянии увидел свое закинутое мертвое лицо с наползающей на щеки бородкой…
— Что ж с ним приключилось, с этим Донкишотом?