Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
Человека, поджегшего запал, схватили кавалеристы, форсировавшие реку вброд. Он выскочил из укрытия сразу же после взрыва и пытался скрыться в зарослях.
Теперь он стоял перед Мирамоном. Генерал-президент сидел в седле высоко над пленником, разглядывая круглыми застывшими глазами поднятое к нему лицо — веснушчатое, с рыжеватой щетиной.
— Почему ты сделал это? — спросил Мирамон по-английски.
— Военная необходимость, сэр, — щурясь, ответил пленный и переступил вправо, чтобы генерал заслонил солнце.
— Это —
— Вы-то перейдете вброд, — сказал пленный, передергивая плечами и морщась, — его били ножнами по спине, когда гнали через реку, и теперь рубаха прилипла к кровоточащим ссадинам. — Вы-то перейдете, но орудия вам не перевезти…
Мирамон медленно выдохнул воздух.
— Откуда дьявол принес тебя?
— Из Мичигана. Слыхали? На самом севере Штатов… Такой городок — Анн-Арбор…
— Зачем ты пришел сюда? Тебе мало дела у себя дома?
— Хватает, конечно… Вы не слыхали о старике Джоне Брауне, сэр? Я воевал с ним в Канзасе… Там эти парни, которые хотят, чтоб на них работали черные рабы, стали стрелять в нас… Я пришел в Канзас вместе с другими… с Севера… и работал на ферме… Ну, мы им показали… Старик Браун командовал нашим отрядом… А я до этого служил в армии… Я артиллерист, сэр…
— Зачем ты говоришь мне это?
— Вы спросили, зачем я пришел сюда, сэр… Я объясняю. Вы — заодно с этими… А я не люблю рабства, сэр. Я считаю, что его не должно быть нигде. Я узнал, что в Мексике война против рабства. А я давно хотел воевать против рабства, понимаете? Потом я понял, что здесь все не совсем так, но мистер Хуарес хочет добра, это ясно. Такую конституцию, как здесь, надо защищать, это верно, сэр. Мы ведь соседи… Если здесь, у вас, будет свободная республика, то тем, на Юге, некуда будет деться… Я против рабства, сэр…
Он говорил, передергивая спиной и плечами и глядя бледными доверчивыми глазами в напряженное лицо Мирамона. Он говорил, боясь остановиться, не зная, зачем он все это говорит, но остановиться было невозможно.
— Господь создал всех равными, сэр! Нехорошо, когда из человека — будь он хоть черный, хоть какой — делают раба. Раб — не человек, сэр, если, конечно, он смирился с тем, что он раб… Человек должен драться за свою свободу, нельзя смиряться… Капитан приказал мне взорвать этот мост, и я думаю, что это военная необходимость… Вы поступили бы так же, сэр, не правда ли?
Глаза у Мирамона слезились от пыли, от дыма, от ярости. Он смотрел на свалявшиеся рыжие волосы этого янки, в пятнах белесой пыли, на его синюю рубаху из грубой ткани…
— Где мундир?
— Я бросил его, сэр, когда бежал… В Мексике
Мирамон не столько увидел, сколько почувствовал, что происходит что-то. Он заставил себя оторвать взгляд от рыжей, закинутой к нему головы. Кобос, стоявший рядом с пленным, оскалив широкие, в продольных бороздках, страшные зубы, тащил из пожен саблю…
— Не сметь! — высоким, срывающимся голосом закричал Мирамон, непроизвольно дергая узду. Конь вздрогнул, перебирая ногами, мотая мордой, надвигаясь на пленного и Кобоса. — Не сметь трогать пленного!
Крутнув головой так резко, что больно кольнуло в затылке, он увидел хмурые лица офицеров. Кобос так и стоял, оскалившись, держась за рукоять полувытащенной сабли…
— Расстрелять. Тут же. У моста! — крикнул Мирамон. — Расстрелять не как солдата, а как бандита!
Пленный смотрел на него с выражением детской обиды и удивления. Его схватили за локти и потащили к реке.
Мирамон увидел колонны своих солдат, переминавшихся в мрачном ожидании, развалины моста впереди, вдохнул этот угарный воздух, услышал шипящее похрустывание песка, и, когда недружный робкий залп нескольких ружей оповестил его, что приказ выполнен, торжественная, давно не вспоминаемая фраза ударила в сознание с такой отчетливостью, что он увидел ее яркие черные знаки поперек бурой от пыли гривы коня: «Ближе к катастрофе оказались те, кто побеждали…»
УДОБНЕЕ СИДЕТЬ НА ДНЕ ПРОПАСТИ, ЧЕМ ИДТИ ПО ЕЕ КРАЮ
В эти дни могло рухнуть все, что с таким трудом создавалось в течение прошедшего 1858 года.
Английская и французская эскадры стояли на рейде Веракруса, готовые открыть огонь по городу. Англия и Франция требовали уплаты процентов по государственному долгу. Лихорадочно сменявшиеся за последние десятилетия правительства Мексики делали займы в Европе. Каждое получало в наследство гигантский долг и увеличивало его новым займом…
Великие державы вели себя непоследовательно: в свое время они признали правительство Сулоаги, а затем Мирамона, и взимать проценты, стало быть, следовало с Мехико, а не с Веракруса. Но взять с консерваторов было уже нечего. Им можно было только давать.
Европейцы знали, что твердый доход приносит только таможня Веракруса, и требовали отчислений.
Строго говоря, революционное правительство не брало у Европы ни гроша. Но не было ни времени, ни возможности вступать в правовые дискуссии — Мирамон шел на Веракрус. Удар с моря означал катастрофу.
— Я уверен, что они сговорились! — восклицал Прието, терзая бородку. — Я вижу за этим махинации отца Миранды, этого паука Жеккера и им подобных! Это отвлекающий маневр, разве вы не видите? Они готовят удар в спину, а это — отвлекающий маневр!