Три высоты
Шрифт:
– Ну, во-первых, Япония. Придется, судя по всему, помогать союзникам, отозвался Лядский.
– А во-вторых, армии и в мирное время наш опыт пригодится.
Мы помолчали. Каждый из нас задумался, что его ждет в будущем. Разговор этот был далеко не первым. И возвращались мы к нему вновь и вновь.
Война в самом деле кончилась. Мир вокруг нас быстро менялся, и многим к нему нужно было заново приспосабливаться, заново находить в нем свое место. Те, кто ожидал демобилизации, только и говорили об этом: куда? кем? как?.. Куда ехать? Кем работать? Как жить?..
Набор высоты
О мире говорить
Мир - это не просто когда перестают стрелять пушки и рваться бомбы. Мир это время, вновь обретающее перспективу и глубину. Война отбирает у человека завтрашний день, делает его зыбким и проблематичным. Мир возвращает ему будущее. Мир - это жизнь. Война - лишь надежда выжить...
Мы выжили. И мир после войны, тяжелой, страшной, многолетней войны, ощущался остро и празднично. Но выжили не все. Двадцать миллионов жизней такова была цена мира, цена победы. Чудовищная цена... В празднике явственно чувствовался привкус горечи.
И все-таки мир - это жизнь, надо было жить, надо было делать свой выбор. Мне на тот момент исполнилось всего-навсего двадцать четыре; на груди, как у всех солдат, - боевые ордена, на плечах - погоны капитана Военно-воздушных сил. Казалось бы, над чем ломать голову, о чем думать: впереди вся жизнь, а в ней тысячи дорог, одна другой интересней - выбирай любую. Мне, как и всем, осточертела война. Меня ничуть не страшили, а, наоборот, привлекали, манили своей новизной любые проблемы и трудности, с которыми, уйди я из армии, наверняка пришлось бы столкнуться, проверить на них себя и собственные, рвущиеся на простор дерзость и силы молодости.
Но я был летчик и по-прежнему хотел летать. А еще я прошел сквозь страшное горнило войны и не хотел, чтобы она когда-нибудь повторилась. Все это и определило мой выбор - остаться в армии.
Однако остаться в армии означало лишь право летать сегодня. Чтобы летать завтра, чтобы закрепить за собой это право на будущее, необходимо было учиться. Программа жизни, таким образом, определилась как бы сама собой. Оставалось приступить к ее осуществлению.
С первой частью программы оказалось все просто. Узнав, что я не прочь подучиться, мне сказали: учись, за чем дело стало! И направили на курсы усовершенствования. К себе в полк я вернулся уже в звании майора. Но воспользоваться полученными на курсах знаниями не успел: авиационный корпус генерала Каманина уже расформировали. Пришлось прощаться с друзьями - с людьми, с которыми сроднился за годы войны. Лядский, Кузин, Биджиев, Фетисов, Иванов, Гусев, Кумсков... Да разве назовешь всех! Фронтовая дружба вяжет людей на всю жизнь, ее из сердца не вырвешь, из памяти не сотрешь - сколько бы ни прошло потом лет, куда б ни забросила тебя судьба.
Прощаться было тяжело. Но мы верили, что прощаемся не навсегда, что свидимся еще не раз. Для того и обменивались адресами. Кумсков напоследок сказал:
– Ты только не успокаивайся, майор! Хочешь летать - летай. Но не так, как летали в войну: на бреющем, чем ниже - тем лучше. Теперь времена другие. Теперь надо набирать высоту. И одних курсов для этого недостаточно. Так что ручку на себя, майор, и - до встречи! Я в тебя верю...
Встретились мы с ним не скоро. Зато именно так, как ему хотелось, как мечталось нам при расставании обоим. Но это случилось позже. А пока...
А
Но меня, повторяю, уговаривать не надо было. Для меня на первых порах с лихвой хватало и того, что буду теперь летать на "яках" или на "лавочкиных", и скорость, и маневренность которых не чета нашим штурмовикам. Впрочем, с "яками" пришлось обождать.
В полку, куда я прибыл продолжать службу, как раз приняли новехонькие американские "кобры" - одноместные истребители, вооруженные сорокамиллиметровой пушкой и четырьмя пулеметами калибра 12,7 миллиметра остатки военных поставок союзников, не успевшие в свое время попасть на фронт. Меня это не смущало. На "яках" или на "лавочкиных" я прежде тоже не летал, так что не все ли равно, с чего начинать.
– Ну как, Береговой, греет тебя эта иностранка?
– улыбаясь, спросил штурман полка Фомичев, когда я приглядывался на аэродроме к незнакомой для себя машине.- "Кингкобра" - скажите, пожалуйста! Не просто кобра, а королевская! А в общем, самолет как самолет, с приличным летчиком даже в воздух подняться может. Хочешь попробовать?
На разговор подошел командир полка Михайлюк. Мне уже успели рассказать, что мужик он неплохой и даже добродушный, но когда вспылит, слов долго не ищет, а выкладывает то, что на язык подвернется.
– Пробовать компот вечером в столовой будем. А здесь летать надо, технику осваивать, - отреагировал он на последние слова Фомичева.
– Давай, майор, садись в кабину.
Приглашать дважды меня было бы излишним. Я и сам рвался попробовать себя на истребителях. О "кобрах" слышать мне уже приходилось. Летчики отзывались о них неплохо. Я знал, что худо ли, хорошо ли, но справлюсь.
Настораживало другое - присутствие командира полка. О нем шла слава, что авиации он предан всей душой и телом, влюблен в нее больше, чем в собственную жену. А уж с истребителей своих разве что пыль не сдувал, держа их под неустанным и неусыпным надзором. Но не приведи бог проявить кому-нибудь из летчиков халатность или небрежность.
– Без соли съест!
– по обыкновению посмеиваясь чему-то, предупреждал меня днем раньше все тот же Фомичев.
– Держись, если что, подальше.
Но совет легче дать, чем исполнить: полковник буквально не отходил от новичков, опасаясь и за нас, и за свои новехонькие "кингкобры". Вот и теперь, отойдя в сторону, он следил, казалось, за каждым моим движением. Будто предчувствовал, что непременно что-нибудь напортачу.
Однако делать было нечего. Чертыхнувшись про себя, я полез в кабину и предчувствие полковника оправдал довольно быстро.