Три высоты
Шрифт:
"Точка!
– подумалось мне.
– Семь да семь нынче не четырнадцать, а все сто девять!" Но радость моя оказалась преждевременной. "Мессершмитт-109" хотя и получил свое, но отделался все же легче, чем мне показалось в первые секунды. Вражеский истребитель сумел выровняться и, дымя и снижаясь, все-таки уходил на запад. Самолет моего ведомого тоже куда-то пропал: небо, куда ни глянь, было пустынно, хоть шаром покати.
"Пора топать домой, - решил я.
– Делать здесь явно больше нечего".
На аэродроме меня встретил техник Фетисов.
Когда он, осмотрев
– С девятью прежними - всего, значит, будет одиннадцать дырок!
– тяжело вздыхая, подбил итоги Фетисов.
– И это за каких-то пару последних недель. А дальше как будет?
– Не тяни душу! Не молоко в бидонах возим, воюем! нетерпеливо оборвал я. Ты мне лучше скажи, "седьмой" вернулся?
– Пока не слыхать. Хотя пора бы: горючка у него, как и у вас, вся кончилась, - утешил Фетисов.
– Может, на вынужденную где сел? А, Фетисов?..
– Сами говорите: не молоко возим. А на войне как на войне, всякое может быть. Случаются, понятно, и вынужденные посадки.
– Ты мне обиды-то не строй!
– обозлился было в ответ и я.
– Тебя о живом человеке спрашивают, а ты мне в ответ что? Ахинею какую-то несешь.
Фетисов ничего не сказал, понуро опустил голову и отошел в сторону. Всерьез сердиться на него было бы явно несправедливо. Все знали: за каждого летчика он переживал, будто за брата родного.
О судьбе "седьмого" выяснилось уже под вечер. Без вынужденной и в самом деле не обошлось. Но вынужденная, как говорится, дело десятое. Основное - в живых остался.
– Редкая, между прочим, штука, чтобы штурмовик на равных с истребителем сцепился, - заметил позже кто-то из летчиков, когда я рассказал о том, что случилось.
– Стрелок иной раз из своего ШКАСа зацепит - это бывает... А вот чтоб наш брат лично, чтоб из передних стволов!.. Такое не часто встречается. Под корень гада срубил или припугнул только, о загробном мире напомнил?
– Они загробного не боятся, их теперь куда больше этот мир настораживает, - шуткой откликнулся на замечание летчика Яшин, ставший после гибели Кучмы нашим комэском, - Жора, верно, немцу заплаты свои показал, те, что после вылетов ему Фетисов латает. Хотя зря: заплаты на фронте стоящего летчика только украшают. Подтверди, Фетисов!
Комэска, как и нас, полученные в бою пробоины никогда не смущали. Все мы искренне считали, что лучше Ила-2 во всем свете машину не сыщешь. А уж о феноменальной живучести ее и говорить не приходится. Лишь бы мотор тянул - об остальном, уверял Яшин, можно не беспокоиться.
Комэск знал, что говорил. Как-то, возвращаясь с боевого задания, Яшин внезапно обнаружил в бомболюке оставшуюся каким-то чудом не использованную во время полета пятидесятикилограммовую фугасную бомбу. Тащить ее назад, к себе на аэродром, было не в его характере. Отделившись от своих, он вернулся за линию фронта и скинул фугас точно на батарею зениток противника, замеченную им еще по пути на аэродром. Батарею разнесло в клочья. Однако за секунду до этого одно из орудий почти в упор всадило в штурмовик Яшина двадцатимиллиметровый снаряд.
Как Яшин сумел дотянуть до аэродрома, так и осталось загадкой.
– На чем же ты, друг ситный, летел?
– в изумлении ахнул один из прибежавших на взлетную полосу летчиков.
– У тебя же половина крыла вырвана!
– Полкрыла вырвало, полтора осталось, - спокойно объявил Яшин, оглядев покалеченную машину. А затем убежденно добавил: - Наш "горбатый", он все может!
"Горбатый", как нарекли летчики штурмовик Ил-2, мог если и не все, то очень многое. Это была действительно на редкость живучая машина. Казалось, ее без конца можно латать и штопать, а ей хоть бы что! Заправляй баки - и вновь летай на здоровье. Из каких только передряг не выручала она летчиков!..
Тимофей Лядский, с которым мне довелось воевать позже, однажды невольно продемонстрировал на своем "иле" такое, что все только руками развели.
Два звена, которые перед тем изрядно потрепали "фоккеры", заходили на посадку. Принимал их комиссар полка Сотников. Поначалу все шло как обычно. Машины, соблюдая порядок, приземлялись одна за другой. И вдруг "ил" Лядского, не обращая ни на что внимания, словно он над аэродромом один-одинешенек, пошел напролом на полосу. Сотников сперва даже онемел. Однако чувств своих высказать ему так и не пришлось. Вернее, одно сильное чувство уступило место другому, не менее сильному. Машина Лядского, пробежав по дорожке, встала и... переломилась пополам. И хвост, и носовая часть самолета задрались к небу, а середина просела па грунт.
Лядский вылез живой, невредимый, но какой-то притихший. На белом как мел лице чернели ввалившиеся, измученные глаза.
– Думал... над аэродромом... развалюсь...
– растерянно сказал он, как-то странно отделяя друг от друга слова долгими паузами.
– Вот и поспешил... малость...
Когда осмотрели самолет "поспешившего" Лядского, на нем обнаружили более двухсот пробоин. Это не считая искореженного стабилизатора и перебитых тросов управления рулями глубины! Дотянуть до своих и сесть на таком решете мог только тот, кто фанатично верил и в себя, и в свою машину.
– Ну, брат!
– изумленно объявил Сотников.
– Не знаю, что и сказать! Самолет твой надо в утиль, а тебя самого - в музей!
– Зачем в утиль?
– не согласился с комиссаром вездесущий Фетисов.
– Мотор цел, а дырки я со своими техниками подштопаю. Глядишь, Лядский опять на нем летать будет. Долетел же вот до аэродрома...
Все мы, летчики-штурмовики, одинаково высоко ценили замечательную машину конструктора Ильюшина. Не напрасно фашисты окрестили ее "черной смертью", а свои называли с почтительным уважением "летающим танком". Надежностью, в сравнении с другими боевыми машинами, штурмовик Ильюшина обладал поистине необыкновенной. II не только за счет бронированного фюзеляжа, но и благодаря великолепным аэродинамическим качествам. Единственными недостатками, которыми на первых порах можно было попрекнуть эту машину, являлись неважный бомбоприцел и отсутствие специально оборудованной кабины для воздушного стрелка, что было особенно неприятно, так как делало штурмовик беззащитным при нападении сзади.