Три заповеди Люцифера

04 час.25 мин. 22

Скорый поезд «Киров — Адлер»

Дождливый рассвет уверенно заглядывал в запылённые окна скорого поезда, когда в дверях купе проводников появился всклокоченный и встревоженный сверх меры майор с голубыми петлицами лётчика.

— Рожает! — с дрожью в голосе произнёс офицер и с надеждой уставился на проводника.

— Кто рожает? — не поняла спросонья Валя Кадушкина — проводник опытный, проехавший по России-матушке не одну тысячу километров и повидавшая на своём кочевом веку всякое: начиная от пьяных драк «дембелей» и скоротечных дорожных романов и заканчивая задержанием милиционерами вооружённого преступника.

— Жена рожает. — уточнил майор.

— От кого? — брякнула, не подумав, Валя и тут же спохватилась. — Как рожает? Где?

— В четвёртом купе. — выдохнул бравый военный и нервно зашарил по карманам в поисках пачки «Беломора».

Валентина тут же разбудила молоденькую напарницу. — Беги к начальнику поезда! Скажи пусть передаст на станцию — роженица у нас, боюсь, не довезём. — напутствовала она худенькую, как тростинка Задорожную Настю. Девушка понятливо кивнула и метнулась в головной вагон поезда. Сама Валентина без лишних слов сноровисто вошла в четвёртое купе, откуда уже отчётливо доносились причитания и завывания роженицы.

— Давно схватки начались? — спросила она у мокрой от пота женщины.

— Да уже часа два, как терпения нет. — сквозь зубы процедила роженица, и вновь запрокинув голову и вцепившись руками в одеяло, завыла дурным голосом.

— Не ори! — прикрикнула на неё Валя. — Не ты первая, и, слава богу, не ты последняя! Потерпи, всё обойдётся.

В это время в купе ворвалась запыхавшаяся напарница. — Начальник поезда сказал, что на ближайшей станции её снимут. Там фельдшерица ждать будет, — проглатывая окончания слов, сообщила Настя.

— До ближайшей станции минут сорок. — прикинула Валентина. — Должны успеть.

Эти сорок минут ей показались бесконечно длинными: встревоженный муж бестолково метался по вагону, поминутно расспрашивая Валентину о состоянии жены, в вагон как-то незаметно набилось всё, какое было в поезде начальство, которое ничем помочь не могло, а только раздражало проводника бестолковыми советами. Наконец поезд замедлил ход и остановился на каком-то полустанке. Из помещения станции, невзирая на дождь, выбежали женщина в белом халате и двое мужчин в форме железнодорожников, которые, как зонтом, пытались укрыться от дождя брезентовыми носилками. Общими усилиями роженицу сняли с поезда и занесли в кабинет начальника станции.

— Всё, мужики! Тащите горячую воду! — сказала фельдшерица после короткого осмотра. — Дальше не повезём — рожает баба!

Через полчаса на мокрый от дождя перрон, где беспрестанно курил встревоженный

— Поздравляю! Сын у тебя! — произнесла медичка, прикуривая от папиросы майора. — Здоровый пацан! Слышишь, как орёт? Чего молчишь, папаша? Уже решил, как мальчонку-то назовёшь?

— А как станция называется? — словно очнулся счастливый отец.

— Станция Кантемировка! — гордо произнесла женщина. — Это, брат, не просто станция! Эта станция целой дивизии названье дала.

— Я хотел Александром назвать, — признался офицер. — Как Македонского, но раз такое дело, то быть ему Кантемиром.

Так в свидетельстве о рождении и записали — Кантемир Каледин, место рождения — Воронежская область, станция Кантемировка. Лихое начало! То ли ещё будет!

Петербург прекрасен при любой погоде. Возможно, так скажут о своём городе жители любого современного мегаполиса, если они, конечно, в него влюблены, но не влюбиться в Петербург не возможно! Он прекрасен и в свете утренней зари и в кисее осеннего тумана, в бликах первого солнечного луча и в объятьях знаменитых белых ночей. Вобрав в себя романтизм каналов Венеции, гордость и величие соборов Рима, неповторимую стать и строгость готики, Петербург во все времена оставался обольстительным и в то же время таинственным. Он многолик и неповторим.

Весной в нём просыпается молодой повеса, и женщины сходят с ума от любви, а художники и поэты — от вдохновенья.

Летом Петербург, красуясь творениями Монферрана и Растрелли, гостеприимно распахивает объятия проспектов для бесчисленных поклонников, заботливо рассаживая гостей по тенистым аллеям многочисленных парков и услаждая их взор фонтанами Петергофа.

Осенью город, словно загулявший златокудрый поэт, сбросив надоевший официоз, рядится в пестроту осенних парков и лёгкую дымку утренних туманов.

И только зимой, набрасывая поверх заснеженных улиц и площадей чёрный плащ ранних сумерек, Петербург становиться сумрачным и печальным.

Зима для этого города нечто большее, чем время года.

Зима в Петербурге — это окроплённые кровью поэта снега Чёрной речки, это мёртвые глазницы опустевших домов блокадного города, это слабо пульсирующий на льду Ладожского озера разорванный бомбёжками нерв Дороги Жизни.

К сожалению, Петербург — не только распростёршиеся над ночной Невой крылья разводных мостов и хрупкая тишина Гатчинских парков, это ещё и угрюмое молчание Алексеевских равелинов и паучья архитектура печально знаменитых Крестов. Петербург — извечное соперничество с шумной, попавшей под чиновничий произвол Москвой и сомнительная слава криминальной столицы России.

Всё это и есть Петербург — святой и грешный.

Время не властно над этим таинственным городом, оно разбивается о серый гранит бастионов Петропавловской крепости, и осколки его вместе с весенним ледоходом уносятся Невой в просторы Ладоги. Видимо поэтому коренные петербуржцы никак не могут отделаться от обманчивого ощущения, что однажды за ближайшим поворотом они неожиданно встретят его — кудрявого поэта, повесу и дуэлянта, которого по счастливой случайности пуля Дантеса миновала.