Три женщины, три судьбы
Шрифт:
Я намеренно привожу большую выдержку, чтобы было понятно, как протекало утро в этой необычной семье, какая в ней была атмосфера. Атмосферу, как известно, создает женщина. И вот, мне кажется, что кипящий на столе самовар — от Лили. Не сразу поддавшись домогательствам Маяковского, далеко не сразу его полюбив, Лиля Брик через несколько лет после описанного ею «чтения», фактически становится женой поэта. Именно она, как в свое время Авдотья Панаева для Некрасова, создает для Маяковского «среду обитания», помогает организовать жизнь и быт, становится вдохновительницей и первой читательницей стихов, а также «хозяйкой» литературной гостиной.
Не забудем, что годы, на которые пришлось начало совместной жизни Маяковского и Бриков, были годами революции. Лилины мать и сестра оказываются заграницей, Лиля же не уезжает, остается в растерзанной войной и революцией, голодной, но обновленной большой идеей стране. Остается — вместе с Бриком и Маяковским — участвовать в революционном строительстве, создавать новый быт и новое искусство. И ведь, действительно,
В записках Лили Брик много бытовых мелочей, что обнаруживает в их авторе настоящую женщину, озабоченную и украшением жилища, и «парфюмом», и нарядами. Она любит красивые вещи и понимает в них толк. Свой экземпляр «Облака» на радость Маяковскому переплела «у самого лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке» (стр. 28). Ей дороги мексиканские коврики, привезенные Маяковским из поездки, и еще один — «вышитый шерстью и бисером», висящий у нее над постелью в Гендриковом переулке (по рассказам очевидцев, этот коврик висел над Лилиной постелью везде, где бы она ни жила). Для нее важно, как выглядит книга, как одет человек, как обставлена комната, из какой посуды едят и пьют гости. В письмах и дневниковых записях очень много вещей, иногда даже слишком, так что это вызывает некоторое недоумение. Но стоит вспомнить, КОГДА писались письма и велись записи (на что обратила мое внимание Ю. А. Добровольская). В те годы все писалось с оглядкой на перлюстрацию; известно, например, что Лиля переписала свой дневник (прямо по Оруэллу!), убрав из него имя своего второго мужа Виталия Примакова после его ареста в 1936 году… Вещи были гораздо более безопасной темой, чем люди; вещи уводили от политики, от передачи разговоров и впечатлений, от конкретных имен, которые сегодня могли быть вполне уважаемы, а завтра… Тучи сгущались и над самой Лилей. Но к этому вопросу мы еще вернемся.
Про «двухмесячное затворничество» Маяковского, приговоренного Лилей к разлуке с нею, читала я многажды в разных изложениях. В Лилиных воспоминаниях это одно из сильнейших мест, их своеобразная кульминация, рассказывающая о высшей точке их с Маяковским любовных отношений. Предыстория такова. В 1922 году Маяковский два месяца провел в Берлине, откуда на неделю ездил в Париж по приглашению Дягилева. По приезде в Москву выступил с докладами: «Что Берлин?» и «Что Париж?» На доклады в Политехническом пришлось вызывать конную милицию — публика брала места с бою. Люди, особенно молодежь, отгороженные от заграницы глухой стеной, хотели знать о тамошней жизни. По словам Лили, Маяковский рассказывал с чужих слов. В Берлине она была с ним вместе и наблюдала, как почти все свободное время он тратил не на осмотр достопримечательностей, а на игру в карты с подвернувшимся русским партнером. Жили они в роскошном отеле, питались в лучшем ресторане, Маяковский всех угощал, заказывал в цветочном магазине цветы для Лили — целыми корзинами и вазами… Лилю такое поведение шокировало. Ей чудилось за всем этим возвращение старых бытовых привычек, этакое купеческое лихачество… Она решила, что им с Маяковским нужно на время расстаться, подумать о жизни.
«Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг у другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту.
Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет…» (стр. 76).
Хочется разобраться в причинах кризиса в отношениях Лили Брик и Маяковского. Лиля, если вдуматься, предъявила поэту и любимому («мы» здесь, как мне кажется, — для отвода глаз) обвинения в том, что он погрязает в мещанстве, против которого выступает в стихах, обманывает аудиторию, рассказывая о мало им изученной загранице, исписался, так как не имеет тех серьезных жизненных впечатлений, которые лежат в основе настоящей поэзии. Конечно, после эпохи военного коммунизма возможность «распивать чаи», а тем паче «шиковать» в заграничном ресторане могла показаться уклоном в мещанство. Сам Маяковский, сдается мне, в случае с берлинским «загулом» просто расслабился после тяжелой работы и несытой жизни, дал себе полную волю, словно зверь, выпущенный из клетки на свободу, а еще лучше — словно теленок, попавший на привольный весенний луг. Сомневаюсь, что рассматривая берлинские достопримечательности, он в большей мере подготовился бы к докладу в Политехническом, в котором, как он прекрасно сознавал, неискушенной публике нужнее, чем рассказ о Берлине, был он сам — высокий, с мощно звучащим басом, победительный, представитель «победившей страны»; мало того, для рассказа об «их» жизни в той ситуации и аудитории вполне годились политизированный миф, агитка, которые можно было выдать «не глядя».
А насчет исписался… Роль поэта-воспевателя победившего строя, к сожалению, действительно налагала вериги на лиру Маяковского. Как это ни странно для «поэта революции» (словосочетание, прилипшее к Маяковскому), именно любовная сфера, с ее изменчивостью и эмоциональными перепадами, обеспечивающая поэту полную свободу выражения, ограниченную лишь внутренними запретами, была источником и его творческой энергии, и его поэтических прорывов. Так, открыв для себя когда-то персидскую лирику, я пришла к выводу, что ее цветение в восточных деспотиях было обусловлено тем, что только в сфере человеческих чувств и существовала там для поэта некоторая свобода…
К сказанному добавлю вот что: кризис — личный и творческий — был не надуманный. Маяковский вплотную подступал к той черте, за которой оставалось покончить счеты с жизнью. Ощутив себя и став в реальности как бы официальным представителем власти, он волей-неволей оказывался в той зоне «двуличия», в которой она, эта власть, пребывала. Спецраспределители, заграничные поездки в голодающей стране, зашторенной железным занавесом, — это ли не ловушка даже для таких «одиноких волков», каким был прославляющий «массу» Маяковский? [248]
248
Юрий Карабчиевский в своей нашумевшей книге о Маяковском («Воскресение Маяковского») много писал об этой стороне жизни поэта, обвиняя его в лицемерии. Мне представляется, что не следует подходить к явлениям тех лет с современными мерками и оценками, к тому же с прокурорской прямолинейностью. Посмотрите, как пишет Корней Чуковский о «двойственности» Некрасова, ничего не скрывая от читателя, но любя своего героя, сострадая ему, показывая, какой ценой поэт заплатил за эту свою «двойственность».
Но вернемся к Лилиным запискам. Они, переслоенные письмами Маяковского, рассказывают о двухмесячном его добровольном заточении во искупление истинных и мнимых грехов, во имя обретения прощения и обновленной Лилиной любви. С 28 декабря по 28 февраля местом его пребывания была «Москва, Редингетская тюрьма», как памятуя Оскара Уальда, обозначил он свой новый адрес в одном из писем:
«Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом. Все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены — отвратительно…
Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет — страшное, страшное горе».
«Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи это немного ласково».
«… ты познакомишься с совершенно новым для тебя человеком».
«…Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное, От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным… Без тебя (не без тебя «в отъезде»), внутренне без тебя, я прекращаюсь», (стр. 77, 79,81,83).
Вот тот кровоточащий материал, из которого вышла поэма «Про это», написанная за два месяца разлуки. Выписывая выдержки из тогдашних писем Маяковского к Лиле (а еще он в эти зимние дни стоял у нее под окнами, посылал ей цветы, записки, рисунки и птиц в клетках), я поражалась тому, как все повторяется в жизни и литературе. Нигилист Маяковский аукается с нигилистом Базаровым, которому Тургенев дал умереть от любви (заражение крови — лишь внешняя причина). А сам Иван Сергеевич, не мысливший жизни без «чужой жены» Полины Виардо, спешивший к ней по первому ее зову и в конце концов поселившийся в одном доме с ее семьей, — разве нет здесь сходства с Маяковским в душевной одержимости? Кстати, о Полине Виардо. Мне почему-то кажется, что у них с Лилей Брик было много общего. Обе были незаурядными и сильными натурами. У Лили, в отличие от прославленной певицы, не было какого-то одного ярко выраженного таланта — она занималась скульптурой, балетом, кино, несомненно была художественно одарена, но главным в ней было чутье на чужие таланты. Виардо, как и Лиля Брик у Маяковского, была первой читательницей и критиком тургеневских произведений. И та, и другая даже на расстоянии «руководили» влюбленным. Рассказывают, что случалось, Тургенев покидал самое изысканное ресторанное общество ровно в половине десятого, так как об этом его просила «мадам Виардо». Маяковский «по просьбе» Лили не женился на Наталье Брюханенко, хотя никто, в том числе сама Наталья, не сомневались в том, что брак состоится. Нечто похожее произошло с Тургеневым, который удрал от невесты в Париж к Виардо (что нашло отражение в романе «Дым»), И Полину, и Лилю упрекали в том, что они живут на деньги влюбленного (у Виардо и Тургенева, так же как у Бриков и Маяковского, была общая семейная касса). Наверное, и Полину Виардо, и Лилю Брик можно причислить к числу тех «роковых» женщин, которых часто ругают и поносят современники, фальшиво сострадая «их жертвам», называя их безнравственными, черствыми, расчетливыми, эгоистичными — спектр обвинений широк и неисчерпаем; но обвинители несостоятельны уже в силу того, что сами поэты нашли себе своих избранниц. Они, эти избранницы, наперекор хору хулителей, останутся в истории как незаурядные личности и как вдохновительницы поэтов.