Три жизни Жюля Верна

Андреев Кирилл Константинович

А на другом конце Парижа, в строгой, даже чопорной квартире Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV, своего двоюродного брата, Жюль Верн окунался в почти ледяную атмосферу чистой математики. Именно сейчас, когда внезапно родившийся интерес к науке охватил молодого писателя, он почувствовал в суховатых фразах Гарсе огромную веру в научный прогресс, в могучий синтез современной науки. И Жюль Верн, сблизившись в это лето со своим кузеном, понял, что теоретические открытия чистой науки подготовляют почву для непосредственных приложений, готовящихся пышно развернуться в ближайшие годы и которые — как он верил — разрешат все социальные проблемы, казавшиеся до сих пор неразрешимыми.

Но был еще один молчаливый собеседник, недавно умерший, но,

быть может, более живой, чем многие из живых, с которым Жюль Верн почти не расставался. Это был Эдгар По.

«Необыкновенные рассказы», прочитанные Жюлем в великолепном переводе Бодлера, упали на благодарную почву. Однако молодого француза влекли не мрачное отчаяние и любовь ко всему странному и ужасному «ночного» По, но сочетание резкого реализма с фантастикой, необыкновенная точность и глубина анализа того, чего не бывает в жизни. Его любимым автором стал «дневной» По, автор «Золотого жука» и трех — первых в мире! — детективных повестей, писатель, рассказавший и о полетах на аэростате через Атлантический океан и о путешествии на Луну, человек, для которого чудеса современной ему науки были волшебнее старых сказок Шехеразады.

В течение 1851 года в журнальчике Шевалье, — сказать по правде, не слишком серьезном, хотя и украшенном парадными именами Гюго и Дюма, среди сонма других перечисленных в списке сотрудников, — в этом журнале «Семейный музей» было опубликовано два рассказа Жюля Верна: «Первые корабли мексиканского флота» и «Путешествие на аэростате» — его первые напечатанные произведения.

Первый рассказ был только новой вариацией на темы Купера или его французских последователей — Корбьера, Леконта, Огюста Жаль или раннего Эжена Сю. Правда, сейчас, оглядываясь назад, можно и здесь найти отдельные черточки, так знакомые нам по верновским «Необыкновенным путешествиям». Но все же этот рассказ дальше от подлинного Жюля Верна, чем иные пассажи из путешествий Жака Араго. Это всего лишь проба пера робкого ученика, в котором только очень зоркий глаз смог бы распознать будущего мастера. Тем не менее это было первое печатное выступление молодого автора, первое опубликованное произведение, подписанное никому из читателей до сих пор неизвестным именем: Жюль Верн.

Во втором рассказе легко увидеть истоки другой линии его творчества — влияние Эдгара По. Для парижан, почти еженедельно наблюдавших подъемы аэростатов с Ипподрома и Марсова поля, воздухоплавание далеко не было новинкой. Но история авиатора, отправляющегося в испытательный полет и обнаруживающего в корзине воздушного шара опасного безумца, прячущегося между свитками каната и мешками балласта, для литературной Франции это было ново, ибо никто — ни из классиков, ни из романтиков — не осмелился бы взяться за такой сюжет.

«К какой школе ты принадлежишь, — спрашивал сына Пьер Верн, привыкший к порядку, к точным определениям, — к классикам или романтикам?» «Что касается школ, — шутил Жюль в ответном письме, — то я полагаю принадлежать только к своей собственной…»

Шутил… Но было ли это шуткой? Вернее, не высказывал ли он в шутливой форме своих заветных мыслей? Каковы были его замыслы, его мечты?

Именно в это время Жюль Верн задумывался о новом большом произведении, «роман о науке» называл он его условно. О своих планах Жюль советовался со старшим Дюма, который назвал замысел «необъятным». Была ли это похвала, а тем более похвала искренняя, трудно сказать, но, во всяком случае, Жюль считал это весьма обнадеживающей оценкой.

«Ты меня просишь еще раз поразмыслить, дорогой отец, — писал он в Нант, — но к чему? Ты знаешь мнение Дюма? Мой выбор сделан бесповоротно. Суждение твое имеет истоки в полярной зоне нерешительности. Страна же, где ныне обитаю я, меньше всего северная и ближе всего к зоне пылкой и знойной…»

Конечно, это письмо можно истолковать как попытку дать очень общую формулировку своих замыслов, можно даже — при желании, конечно, — усмотреть здесь намек на географию — науку, с детства любимую Жюлем.

Но в письмах к отцу Жюль Верн всегда так неопределенен и, будем откровенны, так неохотно раскрывает свои планы, что в этих нескольких фразах можно прочесть все то, что будет угодно исследователям.

Рассказы, в отличие от пьес, принесли Жюлю Верну некоторое количество денег. При его привычке отвечать на все мелкие невзгоды фразой «о делах — завтра» этого было достаточно, для того чтобы быть самым веселым завсегдатаем обедов «одиннадцати холостяков». «Чудак», — считали его родители. «Гамен, вечный гамен», — отзывался дядя Прюдан, считавшийся в Нанте великим специалистом по всему парижскому. «Чистые нравы при распущенном языке», — для парижских друзей это казалось оригинальничаньем…

Деньги позволили Жюлю Верну расплатиться с мадам Мартен, своей квартирной хозяйкой, и снять маленькую квартирку из двух смежных комнат в пятом этаже старого дома (N 18) на бульваре Бон Нувелль. Перемена адреса как бы подчеркивала изменение всего уклада жизни. Там, на левом берегу Сены, остались Сорбонна, Нормальная школа, лицей Генриха IV. Здесь, на Больших бульварах, где когда-то Жюль впервые увидел Виктора Гюго, ключом била литературная и театральная жизнь: театр Жимназ был напротив, через улицу, Лирический театр — так именовался теперь бывший Исторический театр Дюма — находился всего в двух кварталах, театр Порт Сен-Мартен — лишь немногим дальше. В нескольких шагах, на рю Мазагран, жил Араго, жил и царил над своей странной свитой. И, наконец, что, впрочем, было совсем необязательным, невдалеке была Биржа — один из главных нервов нового Парижа.

В Париже преимущество бедности заключается в возможности всегда видеть столицу у своих ног. Поднятые над землей на сто двадцать ступеней Берн и Иньяр смотрели на Париж, как будущие победители. Только что они закончили веселую оперетту «Жмурки» — о воскресной прогулке группы парижан в Кламарский лес: трех студентов и трех цветочниц. Теперь они целиком были погружены в свои новые замыслы: Иньяр мечтал об опере «Гамлет», Берн обдумывал замысел своего «романа о науке». Для них эти трудные годы ученичества казались легкими, потому что юность легко переносит мелкие невзгоды. Но она тем сильнее восстает против сил, посягающих на ее идеалы… Впрочем, для молодых людей, поселившихся в светлых комнатах на бульваре Бон Нувелль, небо казалось безоблачным.

…2 декабря 1851 года принц Луи Наполеон Бонапарт, президент французской республики, совершил государственный переворот. Через несколько дней Жюль Верн узнал, что Виктор Гюго с чужим паспортом бежал в Бельгию, вождь социалистов Луи Блан скрылся в Англии, позже — что знаменитые ученые историк Мишле и философ Тэн вынуждены были покинуть университетские кафедры, французская культура не была нужна новому повелителю Франции, и меньше всего ему нужна была литература. Через несколько лет даже такие далекие от политики писатели, как Флобер и Бодлер, были привлечены к суду. Что же могло ожидать людей с пылким сердцем, мечтающих о лучшей Франции и о государстве всего человечества?

Одиночество

Биографам Жюля Верна кажется странным перелом, происшедший в нем в эти годы, — точнее, после наполеоновского переворота. Двадцатитрехлетний гамен, душа сборищ «одиннадцати холостяков», вдруг превратился в замкнутого и молчаливого человека, едва ли не мизантропа, почти не бывающего в обществе и проводящего время наедине с книгами. Но беда французских, немецких, американских, итальянских и иных биографов состоит в том, что они рисуют жизнь своего героя не на фоне событий того времени, а превращают его в какого-то обитателя водолазного колокола, отрезанного от всего мира, или, как они изволят выражаться, «обитателя Страны мечты», человека, оторванного от мировых событий.