Три жизни
Шрифт:
— Двоем?
— Не, из города еще трое приехали. Дядя Коля с друзьями.
— Кольша! Слышь, Володя, позови их сюда, и отец пущай идет вместе с ними. У нас репетиция окончилась, а с Колей виделись еще весной. Больно охота поговорить с ребятами. Как охота-то?
— По зайцу взяли, — дожевывая шаньгу на ходу, крикнул Володька уже из сенок.
— Ну, бабоньки, перекур! Скоро ребята заявятся — новостей со всего света принесут, — распорядился Слава и убрал гармонь на верхний голбчик.
— Ладно, беседуйте на здоровье, а мы к Мане сходим, управимся по хозяйству, — ответила Федосья, и обе стали одеваться.
IV
Дед Слава привычно и быстро управился по хозяйству. Накормил болтушкой кабанчиков Борьку и Степку, подоил корову Юльку и кинул ей в кормушку пластик прошлогоднего сена — нынешнее не скоро вывезешь трактором, ждать придется, когда глыбы и кочки засыплет снегом. Прибирался и успокаивал себя, вслух подтрунивая над Настей:
— Напрасно, напрасно ты возрадовалась волюшке, дорогая женушка! Запой ныне не получится: вина в городе не расстараешься, у «княжны Мери» запаса и в добрые годы не водилось. Выхалкаете с ней бражку, и, хошь не хошь, а заявишься домой, каяться и божиться в ногах у Славы!
Однако на душе у него было неспокойно, разговор с приезжими охотниками взбудоражил и зародил тревогу. Да и голова побаливает, уж больно криклив лесотехник Вадим — чернобородый, весь всклокоченный и заводной. Как только ребята дюжат: ни единого слова нормальным голосом не вымолвит, крик да крик, а то и заорет, как бешеный.
Не успел поздороваться и познакомиться со Славой и уже закипятился. Увидел на лобовом стекле легковушки фотографию Сталина и разошелся:
— Сволочь он, этот парень на «Жигулях»! Да разве знает, кретин, кого наклеил на стекло? Тирана, душегуба! Его всенародным судом надо судить, каленым железом выжигать из истории!
Кум Иван только посмеивался, научный сотрудник музея Феликс — дородный и рассудительный детина — рассеянно поддакивал, а Николай, сродный брат Ивана, безуспешно одергивал взрывного приятеля:
— Брось ты, Вадим. Ну, наклеил портрет Сталина, и что особенного? Ведь не Муссолини и не Гитлера.
— А какая разница?! — заорал Вадим, потрясая кулаками. — Те два ублюдка чужие народы истребляли, а этот свой народ, коммунистов расстреливал и гноил в застенках. Никого не щадил и не жалел, ни старых, ни малых. Не прощать! Так нынче ставится вопрос. Пусть все узнают: никто не забыт, ничто не забыто!
Долго бы не закликнуть никому, если б не вскипел Слава:
— Слушай ты, Вадим! Чего на весь околоток раскричался, да еще в такой праздник. Я не больно грамотен, конечно, а разумею: судить свою историю любой народ не вправе, ежели он народ и уважает сам себя.
— А что, прикажешь забыть репрессии, тысячи невинно оклеветанных и уничтоженных людей? И каких людей!
— Нет же, нет, Вадим! Только спокойнее нужно во всем разобраться. Пусть сначала всю правду скажут нам ученые историки. Поименно обнародуют достойных и виновных. Нельзя валить все на одного человека, пусть был он самый главный в стране и первый несет ответственность за сотворенное беззаконие.
— Правильно! — поддержал Николай. — Не шум и крики о возмездии нужны, а истинная правда. Иначе поорем, втопчем в грязь прошлое и сотворим нового кумира. Разве не так случилось когда-то после развенчания культа личности Сталина?! Не успели о нем правду узнать, глядь — новый чудотворец!
— Моего отца из-за трех быков раскулачили и выслали из Белоруссии на Урал, — угрюмо проронил Феликс и замолчал.
— Во, во! — подхватил опять Вадим. — Называется, освободили братский народ Западной Белоруссии! А что творилось после войны в Молдавии и Прибалтике? Эшелонами перли людей на Север! Не каких-то там бандеровцев и националистов, самых настоящих крестьян, кормильцев.
— Только, Вадим, к суду и возмездию призывать нельзя, — вмешался Феликс. — У твоей справедливости на левой стороне призыв к расправе и репрессиям, к беззаконию. Так ведь и конца и края не видать самоистреблению. Кто с кем не согласен — того, значит, к стенке или за решетку?
— Но ведь и враги-то Советской власти тоже были! Чего же всех в ряды невинных демократов зачислять, задним числом в ангелы и святых мучеников записывать, — добавил Николай.
— Были! — подтвердил Слава. — Сам знаю, были! Убежденные враги Советской власти, а не одни оклеветанные завистниками, карьеристами и доносчиками. Но, ох как сложно все это, ребята!
— Какая сложность, все ясно! — опять закипел Вадим.
— Такие горячие головы, как ты, Вадим, и при Сталине тоже кричали: «Все ясно, враг народа!»
Лучше бы Николай и не говорил! Вадим прямо-таки взбесился и понес, понес жуткую чепуху.
«Эк-ка, с каким заносом парень! Умный, а мозги набекрень и с чужих голосов орет», — с сожалением слушал его Слава. Да и ребята, по всему видно, не одобряли и не соглашались с Вадимом.
— Анархист ты, Вадим! Тебе бы у батьки Махно в банде очутиться, натворил бы ты дел, ох и натворил! — подковырнул приятеля Николай.
— Гласность, демократия у нас, не затыкай мне рот! — бушевал Вадим.
— То-то и оно, гласность и демократия! — съехидничал Николай. — Только, если поглядеть по столице, по журналам и газетам, захватили монополию на гласность и демократию не совсем те, кому следовало. При Сталине жили не тужили, премии Сталинские получали, при Брежневе как сыр в масле катались, ордена и премии сыпались на них, «мучеников и страдальцев».
— Ты кого имеешь в виду? — насторожился Вадим.
— Да уж не тебя, дурака! Закругляйся митинговать, дед Слава жизнь прожил, и у него свои взгляды на периоды и перестройки. Пойдем к нему, Слава на баяне поиграет, песен попоем. — С этими словами Николая, странное дело, даже столь же горячо согласился и Вадим.
Признаться, Славе надоел «митинг» у Федосьиной ограды, куда он вышел встречать Ивана с гостями. Ни об охоте, ни о житье-бытье словом не обмолвились, не дал взбалмошный Вадим. У них в Песках своих доморощенных болтунов о политике в достатке. Обычно редко кто из них охотник до работы. Табак бы им жечь, а раньше вино бы жрать и трепаться о мировых проблемах в рабочее время. Слава и сам не прочь поболтать о чем угодно, «не язык, а ботало» — дразнит его Настя. Да какой толк в ихней болтовне о том, что на самом-то деле вовсе и не зависит от них! Удивительно, но кто больше всего чего-то делает, меньше всего дает волю языку. К этому выводу Слава пришел еще на фронте, а на производстве и в колхозе убедился окончательно в правоте своего наблюдения.