Трибунал
Шрифт:
– Что конкретно? А вывести на чистую воду весь Епархиальный совет, этот рассадник мракобесия!
– Посадить весь совет? – уточнил Хацкелеев, стараясь не показывать удивления. – За что же?
– А это уж ваша работа – найти и обезвредить внутреннего врага! Или вы считаете, что они такие невинные овечки, которых и посадить не за что?
И вот сегодня вся верхушка местного церковного управления сидит на скамье подсудимых, народ гудит, как растревоженный улей, а главный обвинитель Хацкелеев дурак дураком стоит на улице, потому что вышел из здания суда слишком поздно. Зал с органом задействовали нечасто – только в экстренных случаях. Обычно заседания Ревтрибунала происходили в обстановке гораздо более камерной и деловой.
Романа
А задержала его Кира. Он столкнулся с ней буквально на выходе из своего кабинета. Почти своего. Отдельным местом для работы он обзавелся сравнительно недавно, как раз когда работал в усиленном режиме по делу о провокации попов. С Кирой они сошлись почти случайно в первые же дни пребывания Хацкелеева в С. Она была старше на десять лет, говорила грубым голосом, курила папиросы и совсем не нравилась ему. Только глаза у нее были красивые – небольшие, но всегда как будто немного удивленные. Как только стало понятно, что Кира ждет ребенка, она объяснила будущему отцу – смущенному и раздосадованному, – что считает брак пещерным предрассудком, а его поползновения управлять ее жизнью и командовать ею («Кира, не пей!», «Кира, ты опять куришь, как ты не понимаешь, что это может навредить нашему – моему, черт возьми, Кира! – ребенку!») отвратительным проявлением патриархального деспотизма! Но жить она переехала в его комнату на Провиантской, где сразу заняла все пространство, включая шкаф и комод, своим тряпьем, книгами и еще непонятно чем, а главное – собой. После переезда Киры Хацкелеев с головой ушел в работу, все чаще ночуя на служебном черном ободранном диване, стоявшем в темном коридоре прямо напротив лестницы.
– Я сделаю аборт, – говорила Кира, глядя на Хацкелеева бесцветными глазами.
– Делай, – спокойно отвечал он, изображая рабочую активность.
Об аборте Кира говорила постоянно и, кажется, с удовольствием.
– Ты эгоист, – укоряла она его.
– Я марксист, – отвечал Хацкелеев.
Роман Давидович знал, что нельзя отвечать на ее выпады, что в их словесном поединке он обязательно проиграет, но всегда отвечал, давая ей повод лишний раз измочалить в кровь его нервы. А ему сейчас нельзя было проигрывать, потому что он несколько месяцев готовился к делу о провокации попов и от исхода судебного процесса зависело многое.
В этот раз Кира вошла в его кабинет решительным шагом, гордо неся перед собой огромный живот.
– У меня отошли воды, – сказала она будущему отцу и часто-часто заморгала. – Я боюсь, Хацкелеев, не бросай меня!
Конечно, он должен был дождаться извозчика, поехать с ней в больницу, все это время держа ее за руку. Ничего этого он не сделал. И все равно теперь приходилось протискиваться через гомонящую толпу, чтобы попасть туда, где он должен был быть еще полчаса назад.
Маркуша, как все его звали, работал локтями энергично, но бестолково. Собственно, все остальное он делал так же: вместо того, чтобы собирать материал по делу, он произносил перед ошалевшими свидетелями митинговые речи, когда нужно было запросить нужные документы у Епархиального совета, он ввязывался в идиотскую полемику на тему: есть ли Бог? Вместо того чтобы найти Кире извозчика, он полчаса бестолково бегал с этажа на этаж и в конце концов предложил Хацкелееву заменить его на суде.
– Ты только скажи, чего говорить мне, а я скажу.
– Пропустите, товарищи, я главный обвинитель! – увещевал толпу Роман Давидович.
– А я – царь Николай Второй! – нагло ухмыляясь, ответил ему мужик в кепке и косоворотке, по виду из рабочих. – В синагоге своей командовать будешь, а у нас тут власть рабочая!
– Да ты что несешь! – начал было Касицын.
Хацкелеев не стал останавливать Маркушу, пока тот пытался махать кулаком перед здоровенным мужиком.
– Я стрелять буду, – наконец обиженно сообщил Касицын Роману Давидовичу.
– В толпу?
– В воздух!
Где-то далеко действительно послышались выстрелы. Толпа охнула и отхлынула от входа.
– Из-за тебя все сорвется! – причитал Касицын.
– Ничего, без главного обвинителя не начнут.
– Это ты, что ли, главный? Скажи это товарищу Гриню! Ему, чтобы контру прищучить, вообще доказательства не нужны. Пока ты тут старорежимные балеты разводишь, он настоящее дело делает!
Хацкелеев не стал вступать в дискуссию, хотя слова Маркуши его задели. Он вытащил наган и, как будто о чем-то раздумывая, направил на товарища.
– Проклятая контра, – негромко, пробуя слова на вкус, сказал он.
– Ты чего?
– Проклятая контра! – увереннее сказал Хацкелеев. – Товарищи! Перед вами представитель проклятого царизма! Пропустите, товарищи! Эта недобитая контра сейчас предстанет перед судом Революционного трибунала.
– Сдурел?
Народ, окружавший их, отреагировал не столько на слова, сколько на уверенный, командный тон Хацкелеева.
– Контра?! – переспросил один из революционных матросов. – Может, его того, а, товарищ?
– Ни в коем случае! – воскликнул Роман Давидович, внутренне наслаждаясь замешательством Касицына. – Он ценный свидетель! Мы должны его допросить в суде. Организуйте нам проход!
Толпа дрогнула и подчинилась.
– А ну, расступились, контра недобитая! – сверкая ярко-голубыми глазами, кричал матрос.
Он был переполнен гордостью от того, что оказался причастным к такому важному делу, как конвоирование в суд опасного преступника. Кроме того, как выяснилось позднее, у него не было билета. Поэтому его энтузиазм был более чем понятен.
– Революция не забудет вам этого, товарищ, – проговорил Хацкелеев, покровительственно похлопав его по плечу, когда они прорвались сквозь густую толпу и оказались по ту сторону тяжелых дверей.
Суд идет!
Хацкелеев и Касицын вбежали в зал суда буквально за минуту до начала заседания. Вернее, вбежал Маркуша, а Роман Давидович вошел неспешным шагом и с сосредоточенным взглядом, всем своим видом демонстрируя, что задержался по делу. (С таким видом он и отобразился на фото, которое сделал перед началом заседания корреспондент местных «Известий».)
Хацкелеев оглядел зал. Справа сидели подсудимые в рясах в окружении отряда милиции. Милиционеры – совсем молодые ребята. Видно, что им непривычна и странна та роль, которую на них возложила власть. На их лицах застыло смущение и любопытство.
Сами подсудимые внешне были спокойны: председатель Епархиального совета епископ Герман со своими подчиненными и священник-черносотенец Михаил Платанов.
В глубине сцены стоял стол, накрытый зеленым сукном, за которым восседали судьи: шесть человек настоящих отборных пролетариев с безупречной репутацией. Все – члены партии. Слева – стол с обвинителями: важный Роман Давидович Хацкелеев, запыхавшийся Марк Абрамович Касицын и бравый Леонид Игнатьевич Гринь, улыбавшийся радостно, как бы торжествуя по поводу предстоящей победы. Чуть ниже защита обвиняемых – все старорежимные адвокаты с богатой практикой и стальными нервами: Лебедев, Рождественский, Рейнтблат. Каждого из них Хацкелеев пытался перекупить, запугать, отвлечь на худой конец, конечно, через третьих лиц. Третьи лица работали из рук вон плохо. И теперь Хацкелееву только и оставалось, что преувеличенно церемонно здороваться со своими оппонентами в коридорах суда.