Трибунал
Шрифт:
– Теленок ты, Роман Давидович! Тут работы на три минуты: сел, вызвал арестованного, убедил его написать чистосердечное, – говорил Гринь.
– И? В чем признаваться-то он будет?
– Ну, это ты уж сам думай. Кто у нас голова? Ну, скажи, что он японский шпион, который работает против власти Советов.
И Хацкелеев решил вывести отца Михаила на чистосердечное признание.
Чистосердечное
Отец Михаил боялся смерти. А смерть сидела напротив, лениво и, кажется, брезгливо просматривала какие-то бумаги, делала пометки
Этот комиссар был из новеньких. Молодой, не старше тридцати, глаза слегка навыкате. Странные глаза – на тебя не смотрят, а словно подглядывают. Черные курчавые волосы, нос с горбинкой. Новый хозяин жизни.
– Ужасно у нас ведется документация, – пожаловалась смерть в лице комиссара и как будто слегка заискивающе улыбнулась обвиняемому. – Все в кучу: и участие в недозволенном собрании, и издание литературы против советской власти, панихида какая-то… Но собрание было полгода назад, я ничего не путаю?
– Нет, в январе мы собирались.
– По поводу?
– Мы обсуждали декрет об отделении Церкви от государства.
Отец Михаил уже не в первый раз сидел в этом кабинете и по опыту знал: чем меньше информации дашь им, тем меньше у них будет против тебя аргументов. Пусть спрашивают и уточняют – это их работа.
– Но до суда это дело не дошло. Почему?
– Ошибки в ведении следствия, – подсказал священник.
– Понятно, следственный комитет напутал. – Молодой комиссар сокрушенно покачал головой и стал похож на сельского учителя четырехклассной школы, который увидел грубейшую ошибку у любимого ученика. – Мы это исправим, – заверил он отца Михаила с таким видом, будто тот должен обрадоваться этой перспективе.
Вы позволите, я закурю? – спросил затем следователь и, не дожидаясь согласия, достал из кармана папиросу, продул ее, прикурил. Но дымить в лицо допрашиваемому, как это делал его предшественник, Гринь, не стал – отошел к окну, слегка прихрамывая, и углубился в свои мысли. – Ваша церковь считает курение грехом? – неожиданно спросил он.
– Да, то есть я ведь уже все рассказал вам. И я не понимаю, в чем меня обвиняют на этот раз.
Отец Михаил видел, что его собеседник далеко не прост. Гринь, от которого всегда несло самогоном, кричал, требовал, угрожая расстрелом, чистосердечного признания. Да так и не смог довести дело до суда.
Этот же, присланный из центра, одетый с иголочки, говорил тихо, вежливо, сыпал парадоксами и кичился начитанностью. Отец Михаил угадывал в его глазах легкое презрение и какой-то незаданный вопрос.
– К обвинению мы перейдем позже, – вздохнул Хацкелеев и вернулся за письменный стол. – Итак, как вы полагаете по совести, может ли православный христианин защитить свою веру с оружием в руках? Это его право или обязанность? Грех или священный долг?
– Я не понимаю, почему вы спрашиваете? Разве это имеет отношение к делу?
– Вы просто ответьте на мой вопрос, – бросил Хацкелеев и опять погрузился в чтение.
– Конечно, защищать веру – это долг каждого христианина, но только мирным путем. Без оружия.
– А если я, скажем, войду в ваш храм… Серафимовский, да? Это возле базара, да? Ну, так вот, я войду в ваш храм и начну стрелять по иконам?
– Вас остановит охрана.
– Значит, ваша охрана инструктирована напасть на представителя советской власти с оружием в руках?
– Это какая-то странная гипотетическая ситуация. Я предпочитаю вернуться на почву реальных фактов.
– Давайте к фактам. Из кого состоит ваша охрана? Назовите их имена!
– У нас очередность.
– У вас есть оружие?
– Нет, конечно.
– У вас при обыске обнаружили винтовку. Как она к вам попала?
– Не помню, право… Она валялась на чердаке среди прочего хлама – у меня все не доходили руки разобрать. Может быть, от прежних жильцов осталась. Да и, вы понимаете, по канонам священник не может брать в руки оружие, иначе он извергается из сана.
– Простите?
– Ну, то есть перестает быть священником, теряет право совершать таинства…
– Но не обязательно же самому брать в руки оружие, – начал философствовать Хацкеле-ев, – иногда и словом можно убить вернее, чем наганом. Я вот, знаете, скверный стрелок. Но я сражался на Дону против белоказаков.
– Словом?
– В том числе. Вел разъяснительную работу среди сельской бедноты. А потом эти люди брали в руки винтовки и убивали врагов.
– В чем все-таки меня обвиняют?
– Сейчас… – Хацкелеев снова с головой погрузился в бумажный кавардак письменного стола, ничего не нашел и комично развел руками. – Следственный комитет завален жалобами. Работаем в две смены, рук не хватает. К концу рабочего дня у меня просто голова раскалывается. А, так вот же она, под стол упала… Так… «Гражданин Михаил Платанов обвиняется в контрреволюционной пропаганде». Товарищ Хазев составлял протокол задержания. Не густо. Так в чем заключалась пропаганда, святой отец?
– Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.
Отец Михаил видел, что рассеянность комиссара наиграна и что тот хочет хитростью заставить его свидетельствовать против самого себя.
– Хорошо, – пожал плечами Хацкелеев, – я буду конкретен. Двадцать четвертого июля вы произнесли речь перед прихожанами, упомянув в ней о том, что советская власть убила Николая Романова.
– Ах вот вы о чем… Да, действительно, я прочел в вашей большевистской газете о расстреле Николая Романова. Это известие меня потрясло своей бессмысленной жестокостью.
– Вы считаете, что в этом действии не было смысла? – быстро перебил его Хацкелеев.
– Нет, определенный смысл, конечно, был – Николай Романов мог быть опасен для Советов как символ.
– То есть вы признаете целесообразность казни Романова?
– Ничего я не признаю.
Отец Михаил начал уставать от этого липкого любопытного взгляда и от какой-то странной нечеловеческой логики следователя. «Не люди – бесы», – вдруг подумал он и тряхнул головой, чтобы отогнать недостойные мысли. Нет, вовсе не бес, а человек сидел сейчас перед ним. Человек, сотворенный по образу и подобию Божию, любимое Его создание, ничуть не менее достойное спасения, чем все остальные.