Тридцать три удовольствия

Сегень Александр Юрьевич

Комичная сценка произошла в другом кожевенном магазине, где Николке приглянулись туфли, но никак не могли отыскать сорок пятый размер. Хозяин магазина послал прислуживающего мальчика в подсобку поискать там. В это время неподалеку запел муэдзин, и хозяин магазинчика тотчас, как и положено у мусульман, рухнул на колени там, где застала его молитва. Положив ладонями вверх руки на пол, а лицом упав в ладони, он так и застыл, лишь время от времени приподымая лицо и взглядывая вверх с видом самого плаксивого прошения к Аллаху. Вероятно, он молился о том, чтобы нашлись туфли сорок пятого размера, потому что когда мальчишка прибежал и, видимо, спросил, где еще можно поискать, молящийся, оставаясь в согбенной позе, указал пальцем куда-то на одну из верхних полок. Мальчик полез туда и нашел-таки искомые туфли; правда, хотя на них и значился сорок пятый размер, Николке они все равно не налезли. Мы все-таки купили Николке туфли, правда, другие, подороже, Ардалион добавил денег — ведь у Николки порвался один ботинок, а в Асуане ему предстояла встреча с Ларисой.

— Ты не представляешь, как я влюблен! — признался мне Николка, вышагивая по улицам Луксора в новых туфлях.

— Не представляю, чего такого особенного ты в ней нашел, — безжалостно ответил я.

— Молчи лучше, если тебе жизнь дорога.

— Жизнь дорога мне как память, но не более того.

Но я лукавил, говоря так. Жизнь была мне и дорога, и мила, особенно в тот вечер, потому что я знал, что завтра ночью в роскошном номере гостиницы «Савой» у меня вновь будет свидание с Бастшери.

На следующий день нас повезли в Дер-эль-Бахри осматривать храм царицы Хатшепсут. По дороге мы останавливались у «колоссов Мемнона» — двух громадных каменных изваяний фараона Аменхотепа Третьего, оставшихся от заупокойного храма. Николка и тут вместо гида провел небольшую экскурсию, из которой мы все, включая писателей, впервые узнали, что именно отсюда, из этого храма те самые сфинксы, что стоят на берегу Невы в граде Петра.

Здесь произошло маленькое чудо. Гуляя вокруг «колоссов Мемнона», я, по примеру Николки, стал колупать песчаный грунт носком ботинка, просто так, вдруг да попадется какой-нибудь интересный кусочек на память. И вдруг, как привет от Бастшери, из-под песка выглянул обломок камня с фрагментом какого-то рисунка. Я поднял его и увидел глаз:

То ли это был иероглиф, то ли обломок изображения чьего-то лица, но мне эта находка сразу показалась не случайной. Древний Египет давал мне какой-то знак, и, разумеется, я воспринял это как весточку о том, что боги подарят мне еще одно свидание с Бастшери.

Николка поначалу обзавидовался, а потом стал пытаться разочаровать меня, мол, здесь нарочно время от времени набрасывают таких обломков, не представляющих интереса для науки, чтобы туристы, приехав домой, показывали друзьям и соседям, и те возбуждались желанием тоже отправиться в путешествие по Египту и найти нечто подобное. Таким образом якобы поддерживается туризм.

Продолжая рассматривать свою находку, я обнаружил, что там, где вырезанный в камне зрачок был черного цвета, вовсе не было никакой краски. Резчик умело подобрал камень так, чтобы в том месте, где в сером известняке было естественное вкрапление какого-то черного минерала, приходился как раз зрачок, вокруг которого он вырезал нижнее и верхнее веки. Многие, увидев мою находку, стали усиленно перебирать рассыпанные вокруг «колоссов Мемнона» обломки камней, подолгу разглядывали некоторые из них, пытаясь угадать фрагмент какого-либо рисунка, но ничего, что могло бы сравниться с моим обломком, так никто и не обнаружил.

Я положил свою находку в карман, и, когда мы ехали в автобусе дальше, мне все казалось, что камень каким-то особенным теплом согревает мне бедро.

Гидом у нас в Луксоре была красивая пожилая русская женщина, жена какого-то высокопоставленного луксорского чиновника, тоже выходца из России, из эмигрантской семьи. Николка напрасно старался отбить у нее хлеб — экскурсию она вела великолепно.

Историю про Хатшепсут и двух бедных Тутмосов гид Анна Павловна рассказывала с таким увлечением, будто она сама пережила все потрясения, выпавшие в то время на долю египетского двора, а Николке не осталось ничего, кроме как тихо проворчать однажды:

— Кстати, по-коптски правильно не Тутмос, а Джехетмесе.

— А Хатшепсут как? — спросил я. — Хатшупес-пес?

— Не смешно, — пробурчал обиженный историк.

Из долины Дер-эль-Бахри нас повезли в так называемую Долину Царей — место, где находятся подземные гробницы нескольких знаменитых фараонов. Мы шли мимо огромных врат в подземелья, возле которых значились имена Тутмосов, Сети, Тутанхамона, Рамсесов. И будто Ардалион Иванович отвалил энную сумму организаторам экскурсии, потому нас повели именно в гробницу Рамсеса Третьего. Можно себе представить, с каким особенным чувством мы четверо входили в это подземелье, а особенно я. Но и я не мог ожидать того, что произойдет со мной в этой гробнице, и какая новая тайна свяжет меня с именем этого египетского царя.

Прежде всего, я не ожидал увидеть подземелья таких колоссальных размеров. Седые пирамиды Гизы — ничто по сравнению с тем, что находится под землей в Долине Царей. Эти гробницы рылись, обстраивались и украшались ровно столько лет, сколько жил на свете фараон, их будущий хозяин. Еще в одной комнате художник только набрасывал эскизы, по которым будут изготавливаться барельефы, а уже рядом рыли другую комнату. Мы шли по нескончаемой анфиладе комнат, из которых во все стороны вели коридоры в другие апартаменты, ветвями расходящиеся под землей, как некое пустотелое древо. Голова кружилась от гибкости и изящества рельефных линий, от пиршества вкуса, царящего в гармонии рисунка, в цветовых решениях. Стены белые, испещренные барельефами, изображали земную жизнь египтян и их царя. Потолки же, изображающие небо, были выкрашены в густой черный цвет, на фоне которого сверкали золотом фигуры людей, животных, птиц и предметов обстановки райского быта — там была жизнь после смерти. И нигде это изысканнейшее цветовое сочетание — черноты вечности, золота райской жизни и белизны земной жизни — не было нарушено какой-либо дерзостной, бессовестной краской. Ни синее, ни зеленое, ни красное не было бы здесь уместно.

Как зачарованные, мы бродили по усыпальнице нашего Рамсеса, не желая покидать этот шедевр архитектурного и изобразительного искусства. Уже и все писатели, кроме Гессен-Дармштадского, полезли наружу, жалуясь, что не могут долго находиться под землей, уже и наши Ардалион Иванович с Мухиным согласились, что надо бы потихоньку выбираться наверх, и лишь мы с Николкой подолгу останавливались в каждой комнате, еще и еще раз любуясь изумительными барельефами и волшебством цветовой гаммы.

И вот тут-то, когда Тетка и Игорь пошли выбираться наружу, а Николка застрял в какой-то из комнат поблизости, я увидел Бастшери. Я замер перед нею, как мышь перед коброй в террариуме каирского зоопарка. Она была высечена (в пропорциях человеческого тела), сидящей на корточках перед пышным кустом лотосов. Линии ее лица и фигуры были сотворены с такой любовью и нежностью, что трудно вообразить себе, как можно выразительнее передать мягкость, нежность и упругость молодого и прекрасного женского тела. Я, наконец, справился с оцепенением и подошел к ней, сел подле на корточки и дотронулся до ее плеча. Оно было гладким и таким нежным, что, казалось, от него исходит тепло. Фигура и лицо были изображены в профиль. Я повел свою руку дальше, приласкал локоть моей Бастшери, погладил запястье и пальцы. Потом я дотронулся пальцами до ее спины и медленно спустился к талии. Я готов был потерять сознание от необъяснимого чувства общения с живым человеческим телом. Я набрался храбрости и погладил ее заостренные нагие груди, и будто мягкие, легкие токи побежали от кончиков моих пальцев к сердцу и животу. Тогда я приблизил лицо свое к лицу Бастшери и приник губами к ее губам, а когда я при этом закрыл глаза, то рельеф окончательно ожил, я почувствовал, как легкие сладостные руки обвились вокруг моей спины и шеи, как горячая ладонь танцовщицы Рамсеса легла на мой затылок, как все ее пленительное тело оказалось уже у меня на коленях…

— Федор! Где ты! Федя! — вдруг донесся до меня взволнованный, если не испуганный голос Николки, я отпрянул и в открывшихся глазах моих успело запечатлеться, как фигура барельефа в долю секунды возвратилась в свое прежнее положение — сидящей на корточках перед кустом пышных лотосов. Я выпрямился и нетвердой поступью вышел из комнаты, где произошло наше второе, прерванное, свидание с Бастшери.

Лицо Николки, когда я вышел ему навстречу, и впрямь было перепуганным.

— Что с тобой? В чем дело?