Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Зыбкая улыбочка чуть коснулась губ Тетки. Должно быть, ему снилось, что он заработал очередные полмиллиона, а может быть, танцовщица Бастшери сообщила ему, что клад Рамсеса Второго закопан у него на Преображенке под фанерным колоссом серпа и молота.
Но сколько я ни пытался уверить себя, что этот подлый сон троих моих товарищей всего лишь их глупая шутка, мне сделалось очень не по себе, и я подумал, а не обратиться ли мне за советом к Бабенко, только я не мог вспомнить его имя и отчество. Есть у меня эта проблема — я очень туго запоминаю имена и отчества людей. Сильнее не было доселе в моей жизни минуты, чем та, что последовала после того, как я, решив все же идти к Бабенко, вышел за дверь. Очарования, мучавшие меня позапрошлой ночью, вспыхнули с невероятной мощью, в голове все помутилось и поплыло, мир стал горячим, как полдень на плато Гиза, — в коридоре около двери нашего с Николкой номера стояла танцовщица Закийя Азиз Галал.
Глаза ее светились чудесным блеском, нога ее сделала шаг в мою сторону, рука ее вытянулась вперед и взяла мою руку, губы ее стали говорить какие-то слова на неизвестном мне языке — не по-английски и не по-арабски; произнеся длинную фразу, она опустила взор. Потупленные глаза ее в густых ресницах лучше всего подсказали мне, что бог Ка благоволит мне, и я интуицией угадал смысл сказанной мне фразы на неведомом наречии. Ниц предо мною потупились не глаза красивой женщины, а само ее желание взять меня, насладить меня и насладиться мною, моей жизнью и молодостью, которые она должна отобрать у меня.
В страстном порыве я обнял ее за талию, открыл дверь номера и провел туда мою Бастшери, и она не сопротивлялась, она прижималась ко мне своим мягким и горячим телом. Минуты полетели так быстро, что я не помню, как и когда я снял с нее сетчатое платье, не помню, что я говорил ей, а ведь я говорил ей что-то, чуть ли не на том же самом языке, на котором она обратилась ко мне в коридоре. Страстного моего желания было так много, что ни разу за всю ночь, ни единой секунды я не посвятил мыслям о страшной расплате, которая ждет меня под утро. Лобзания, которыми я осыпал ее всю с головы до ног, всю ее, лежащую в моей постели и сверкающую красотой и драгоценностями, не были подпорчены трусливым холодком, леденящим уста жертв. И я не помню, слышал ли я что-либо еще, кроме звуков, сопутствующих любовным усладам, кроме ее и моего голоса, изъяснявшихся на непонятном наречии. Сквозь ночь летели мы, как два крыла одной большой и красивой бабочки, порхающей среди высоко поднявшихся цветов или среди низко летевших звезд. Опущенных звезд и высоко взметнувшихся цветов было так много, что вся комната наполнилась их благоуханием и сиянием. Ресниц ли моей Бастшери касался я губами, мочку ли уха трогал языком, или снова и снова вторгался в горячее и сильное лоно, всякий раз все новые и новые цветы и звезды рождались во мраке нашей египетской ночи.
Угрюмый свет утра, забрезживший в окне, застал меня еще живым, еще жаждущим, но все же, чем больше светало, тем сильнее охватывал меня гнет смерти. Тяжкий, но счастливый сон постепенно переводил меня из ирреальной реальности в обыденность сновидения. Огнь, горевший во мне неиссякаемо в течение всех этих вихрем промчавшихся часов, стал гаснуть. Желанья предательски покинули меня, и я не помню, в какой миг и как я умер, в какой миг и как крылья нашей бабочки распались и осыпались.
Удовольствие седьмое
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
В любви всякий раз чуть-чуть умираешь…
Странно и дико было мне открывать глаза и смотреть на Николку, который, как видно, уже несколько минут тряс меня за плечо, уговаривая проснуться и выкрикивая страшную фразу о том, что завтрак через пять минут кончается. Когда я, наконец, встал, меня пошатывало. Умываясь, я медленно осознавал, что не умер, что череда «швед-поляк-австриец-русский» пока еще не получила своего последнего звена. Единственным объяснением факта моей внезапной жизни приятно было считать, что я полюбился Бастшери, и она решила забирать меня по кусочку.
— Что с вами случилось вчера такое? Какого хрена вы вчера все позаснули?
— Пес его знает, мистика какая-то. А ты-то как провел ночь?
— Похоже, что вся ваша жизненная энергия каким-то странным образом вчера перетекла в меня — я не спал всю ночь.
— Надеюсь, ты не приводил сюда кого-нибудь из наших девочек? Точнее, меня интересует, не соблазнил ли ты мою Ларису?
— Если честно, то мне она до лампочки Ильича.
— Доллар.
— Какой еще доллар?
— Как какой! За Ильича.
— Далеко пойдешь, Николай. Пора Ардалиону брать тебя к себе в дело.
Я подошел к своей тумбочке, но прежде чем открыть ее, чтобы достать бумажник с деньгами, замер не то в испуге, не то в изумлении. Ночное свидание с Бастшери только теперь обрело черты реальности. На тумбочке лежало доказательство — лист бумаги, на котором губной помадой были начерчены иероглифы:
Именно так, в два столбца и сверху вниз.
Мне почему-то казалось, а главное — хотелось, чтобы от Бастшери что-то осталось, но я ожидал, что где-нибудь в углу или под кроватью ждет меня закатившаяся бусина, или же целый браслет счастливым образом окажется забытым под подушкой. Но я никак не ожидал, что она оставит мне записку, причем — иероглифами.
— Так где там доллар-то? — спросил Николка.
— А почему ты решил, что штраф я должен платить тебе?
— Ну а кому же?
— Допустим, в фонд детей Кувейта.
— Что это у тебя? Упражняешься в иероглифике?
— Да нет, ночью познакомился с одной красоткой и она оставила мне свой номер телефона. Только я ни черта не понимаю в иероглифах. Кто бы мог подумать, что она задаст мне такую загадку. Прочти-ка, ведь ты же специалист.
Николка взял в руки записку, оставленную мне Бастшери, и запыхтел, напрягая все свои познания в древнеегипетском. Через две-три минуты он вернул мне ее со словами:
— По-моему, это какая-то абракадабра. Впрочем, после завтрака еще посмотрю как следует. Пошли скорее, а то останемся голодными.
Когда я вместе с друзьями спустился в ресторан, меня все еще пошатывало — Бастшери выпила изрядную дозу моей жизни. Ардалион Иванович заметил, что я бледен, как смерть, и поинтересовался, как я провел ночь. Я ответил, что это отдельный разговор, и поспешил насладиться завтраком. Обычно Николка жалуется, что ему с его ростом положено получать двойную порцию. На сей раз и я бы не отказался от двойной, а то бы и от тройной. Два яйца всмятку провалились в меня, как две горошины, изрядный кусок курицы с жареной картошкой и вкуснейшим соусом показался мне кусочком воробьятины. Любезный Ардалион Иванович, сославшись на отсутствие аппетита, предложил свою курятину не Николке, а мне, и я, прорычав что-то в сторону возмутившегося было историка, с удовольствием съел порцию главнокомандующего. Еда восстановила силы, и я даже засомневался, воспользовалась ли вообще Бастшери моей жизненной энергией. Что, если ей достаточно было выпитых шведа, поляка и австрийца, и со мной она просто позабавилась?
Самым трудным теперь было поведать друзьям о том, что со мною произошло прошедшей ночью. Мне совершенно не хотелось ни о чем рассказывать — я вообще не из той породы мужчин, которые любят хвастаться своими любовными похождениями, и считаю, что это вообще не достойно мужчины, каким бы героем в этой области он не был. Но в то же время скрыть мою тайну я тоже не мог. Что, если завтра она явится к Ардалиону и он, в отличие от меня, проснется не в Арабской Республике Египет, а в царстве Осириса? Поразмыслив, я решил, что расскажу обо всем только Ардалиону, а он уж пусть сам сообщит врачу и историку. До отъезда на экскурсию у нас было полчаса, и я попросил Николку попыхтеть еще немного над иероглифами, а Ардалиону Ивановичу сказал, что нам нужно немного прогуляться и поговорить кое о чем.