Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
И вот Каин воскрес, чтобы шевельнуть отчаяние.
Не слеп я, как вы думаете, и знаю, что из смерти — смерть, из мести — месть… И что Каин — отец убийства. Но что разбудит вас, — вы, сонные, умирающие в глухой паутине? Что, кроме зикающего бича отчаянья? Не любовью вас разбужу, но ненавистью. И что исправить не сильны — то толкнете к разрушению.
Мстит, мстит еще всему миру Каин. Мстит за то, что мир неприятен сердцу человеческому, не мил сердцу такой мир. За то ему мстит убийством великий, благой Каин…
Но кончится месть, и начнется свобода.
Сегодня я отказался от еды.
С той кошечки, понял я, вышла на свет Ненависть; и кошечка та началась, когда начался наш мир…
…Очень, видите ли, сердце у человека злое, и оттого все на свете худо. Худо все — как раз по сердцу человеческому. И уж худо стало на земле от сердца, или сердце стало худое от земли, только я думаю, что это истинно, что «встал человек и зарычал: „Война!“» [78]
78
«I’homo levandosi ruggi: „Guerra!“» — Кардуччи [Кардуччи Джозуэ (1835–1907) — итальянский поэт и общественный деятель. Наиболее известны поэмы «К сатане» (1863), «Варварские оды» (1877–1889). Награжден Нобелевской премией в 1906 году.]. (Примеч. автора.)
Устал как-то особенно сегодня. Как-то тихо особенно сегодня. Да я и не спал сегодня. Не ел, конечно. Или очень мало, да и то оттого, что сторож заговорил сегодня. Угощал. Угощал, как хозяин гостя. Он похож на тебя, как твой брат. Может быть, это ты, и я безумен? Пишу ощупью, простите, что неясно. Скоро заря. Светает бело. Отвратительно. По всему этому я полагаю, что — сегодня. День они ведь не сказали. Да и если бы сказали, я бы не знал. В этом также моя свобода, чтобы не считать свои дни. Вечность в том, чтобы не считать… Но я хотел ведь написать вам завещание, перед казнью, вам, туда, за решетку вашу. Передадут, передадут. Люди и к вам милостивы.
Вот спешу, пишу. Светает слишком быстро. Придут. Всегда они казнить приходят на рассвете. Надо поспеть просто, хоть как-нибудь.
Я завещаю вам: проснитесь. Ни себя не жалейте, ни других. Потому что мы оттого другого жалеем, что счастия вожделеем, но не ищем упоения. Бегите, бегите, бегите! Смешайте все грани: они зыбки, и строй порядка шаток для смелого. Бегите, бегите, вечные кочевники! Благополучие ищет остановки, оно болотное строительство любви. И не считайте приобретенных благ. Считать станете, и блага рассыпятся в песок, что засасывает живые потоки. И целей не ставьте. Земля ваша, и дух ваш. Нет вам сокровища вне вас, и нет цели вне вас. Все, что не Сам, — ненавидьте, и тогда станет творческою ваша ненависть. И если мир вам станет ненавистен, разрушайте подлый мир, вы, щедрые, не жалея прошлых жертв и накопленных сокровищ.
Встанет ли поверженный? Встанет — если жизни достоин.
Подождите… подождите. Я очень заторопился. Ведь сегодня их заря. Как поспеть? Еще много нужно сказать. Слушайте, я одно только скажу: я убил его, чтобы смешать гранит и никогда больше не думать ни о земном покорстве, ни о строе, ни о небесном покорстве Невозможному,
Спешу. Смерть и жизнь — одно мгновение. И важно ли продлить его еще немножко, еще немножко?.. Скука, скука — вот паук последний… Идут. Смерть. Палач… Господи! Искупаю…
Не пришли. Давно не пришли. А я стал тем долгим временем размышлять. Да убил ли я? Да в тюрьме ли я? О, милостивый, милостивый палач, потому что Каин я, Каин! Это вот уже верно и непоправимо. Потому что Каин закрепил убийством Бунт. И отчаяние — рабам…
Но кто же сказал?..
Я все размыслить поспел, потому что у меня день двойной: я же не сплю. С той ночи, как они за мной приходили на белой заре, — не сплю. Вот и понял. Ведь это кошка с придавленной лапой (она отчаялась в человеке!) сказала им, что я — Каин. И они казнили…
И еще понял — самое важное. «Во-вторых» свободы понял. Было мне до убийства два пути. Стал мне после убийства один путь.
Это и есть свобода — когда один путь {84} .
КОШКА {85}
Отрывок из письма о неблагополучии мироздания
…Убежала… в то время, как ты ездил честно исполнять свой долг, рискуя даже свободой, ты, который мне дал свободу и уважение лучших людей, великодушно женившись на презираемой всеми твоими (нашими теперь, благодаря тебе) товарищами — дочери народного врага.
И нечем мне перед тобой оправдаться. Ты вообще лучше меня. Это и научило меня так скоро привыкнуть к тебе, сознавать себя счастливой, гордиться!
Милый, не считай меня неблагодарной. Да, я вернусь. Я, наверное, вернусь в нашу честную, рабочую жизнь. Даже скоро. Вот еще немножко понять… разобраться… Всем тебе обязана и — правда! — благодарна, и — правда! — мне стыдно, что тебе больно. И я люблю. И… разве я могла оставаться в доме родителей, после того как вдруг поняла? Ты, не имея сам вины перед людьми, тонким сердцем сумел понять тот стыд, который мучил меня перед всяким, кто голодает, и всяким, кто трудится; и перед всяким таким мне хотелось тогда упасть на колени, плакать и в несносном стыде молить его о прощенье… Даже мама моя бедная, сама с таким разбитым сердцем, все же не понимала, что я всегда должна все до конца. И душила меня любя. Ты спас.
Ты пишешь, что это я мщу за то, что ты не согласился на фиктивный брак. Нет. Нет. Я уехала… ну, из-за кошки. Верь не верь!
А относительно моего желания, так ты же тогда еще говорил честно, что влюблен в меня. Я поняла давно, что тебе слишком было бы трудно… Да и неважно это: моя личность, мое целомудрие, мое счастие… Я же все хотела для дела. И как ты был красив в великодушии, когда радостно согласился отдать почти все мои деньги на дело. Ты бескорыстен, умен, твердый боец и добр вдобавок! Я же… Ах, у меня мысли, и чувства, и беспорядок… Но я приведу в порядок и вернусь. Только вот что: я вот чего буду совсем кротко просить — потому что чего же я посмею уже после своего поступка требовать? — ты позволь мне жить, как я не могу иначе. Ты, милый, столько смеялся над моим «аскетизмом», ты говорил правильно: «Не самоистязанием строится человеческое благополучие». Ты настоящий, ты деятель! Только вот что я тебе расскажу: здесь на пароходе я сплю на голом полу, и мне так хорошо! Это, как и прежде, что-то как бы мести во мне на меня же просит и… очищения.