Тридцатая любовь Марины
Шрифт:
Утром, сидя под виноградным навесом, они ели яйца с помидорами, пили краснодарский чай и бежали по еще ненагретой солнцем тропинке.
На диком пляже никого не было.
Отец быстро сбрасывал тенниску, парусиновые брюки и, разбежавшись, кидался в воду. Он заплывал далеко, Марина залезала на огромный, всосанный песком камень, чтоб разглядеть мелькающее пятно отцовской головы.
– Пааааап!
Сидящие поодаль чайки поднимались от ее крика и с писком начинали кружить.
Отец махал рукой и плыл назад.
Часто
На берегу они ели черешню из кулька, пуляя косточками в прибой, потом Марина шла наблюдать за крабами, а отец, обмотав голову полотенцем, читал Хемингуэя.
Через неделю Марина могла проплыть метров десять, шлепая руками и ногами по воде.
Еще через неделю отец мыл ее в фанерной душевой под струей нагретой солнцем воды. Голая Марина стояла на деревянной, голубоватой от мыла решетке, в душевой было тесно, отец в своих красных плавках сидел на корточках и тер ее шелковистой мочалкой.
От него сильно пахло вином, черные глаза весело и устало блестели. За обедом они со старичком выпили бутылку портвейна и съели сковороду жареной камбалы, показавшейся Марине жирной и невкусной .
– Ты какая в классе по росту? – спросил отец, яростно намыливая мочалку.
– В классе?
– Да.
– Пятая. У нас девочки есть выше.
Он засмеялся, обнажив свой веселый стальной зуб и, повернув ее, стал натирать спину:
– Выросла и не заметил как. Как гриб.
– Подосиновик?
– Подберезовик! – громко захохотал отец и, отложив мочалку, принялся водить по ее белой спине руками.
Пена с легким чмоканьем капала на решетку, сквозь дырки в фанере пробивался знойный полуденный свет.
– Вот. Спинка чистенькая. А то просолилась… вот так…
Его руки, легко скользящие в пене, добрались до Марин иных ягодиц:
– Попка тоже просолилась… вот…
– Попка тоже просолилась, – повторила Марина, прижимая мокрые ладошки к фанере и любуясь пятипалыми отпечатками.
Отец начал мылить ягодицы.
Он мыл ее впервые – обычно это делала мать, быстрые и неумелые руки которой никогда не были приятны Марине.
Грубые на вид отцовские ладони оказались совсем другими – нежными, мягкими, неторопливыми.
Марина оттопырила попку, печатая новый ряд ладошек.
– Вот красулечка какая…
Она сильнее оттопырилась, выгнув спину.
Отцовская рука скользнула в промежность и Марина замерла, рассматривая отпечатки.
– Вот… и тут помыть надо…
Средний палец скользнул по гениталиям. Сильнее разведя ноги, она присела, пропуская его:
– Ой… как приятно, пап…
Отец тихо засмеялся и снова провел по гениталиям.
– Ой… как хорошо… еще, пап…
Это было так же восхитительно, как лежать в набегающем прибое, всем телом отдаваясь ласке упругих волн.
– Еще, пап, еще…
Посмеиваясь, отец гладил ее промежность.
Марина разводила и сводила ноги. мокрые прилипшие к плечам волосы подрагивали.
В неровной широкой щели виднелся край залитой солнцем пасеки и полоска синего неба, пересеченного мутным следом реактивного самолета.
Внезапно сладостный прибой прервался:
– Ну, хватит. Давай окатываться…
– Пап, еще! Еще так поделай.
– Хватит, хватит, Марин. Мы долго тут возимся…
– Пап, еще…
– Не капризничай…
Он повернул вентиль, вода неровно полилась верху.
– Да ну тебя, – обиженно протянула Марина, выпрямляясь под душем, и вдруг заметила, как торчат красные плавки отца.
Сгущеное небо отошло назад, скрылось за сомкнувшимися розовыми горами, нахлынула тьма, пропахшая цветами и табаком, всплыл ритмичный скрип, Марина вспомнила тайные Надькины уроки…
Делая вид, что смотрит в щель, она косилась на плавки.
ОН торчал вверх, растягивая их своим скругленным концом, торчал, словно спрятанная в плавках морковь. Нагибаясь к Марине, отец неловко маскировал его, прижимая локтем. Он уже не смеялся, алые пятна играли на щеках.
Через минуту вентиль был закрыт, широкая махровая простыня с головы до ног накрыла Марину:
– Вытирайся быстро и дуй в комнату.
Фанерная дверка распахнулась, ослепив открывшимся миром, отцова ладонь шлепнула сзади:
– Быстро… я окачусь, приду щас..
Щурясь, Марина ступила на горячие кирпичи дорожки, дверца закрылась и послышался звук сдираемых плавок.
Вытираясь на ходу и путаясь в простыне, она взбежала на крыльцо, прошла в комнатенку.
Новые трусики, белые носки с синей каемочкой и зеленое платьице с бретельками лежали комом на кровати.
Отшвырнув простыню, Марина стала натягивать трусики и, случайно прикоснувшись к гениталиям, замерла.
«Так вот сожмешь ноги, представишь мужчину с женщиной»… – всплыли слова Нади, – «И так вот – раз, раз, раз… так здорово…»
Марина легла на кровать, согнула ноги в коленях и, поглаживая себя, закрыла глаза.
В перегретой комнате было душно, пахло краской и влажным постельным бельем. Сильно привернутое радио что-то строго рассказывало комариным голосом.
Представив дядю Володю с матерью, она стала сильно тереть свой пирожок, через пару минут ей стало очень, очень хорошо, сжав колени, она застонала, глядя в потолок, – белый, беспредельный и сладкий, добрый и родной, усыпляюще-успокаивающий…
– Через мост переедем и направо, – проговорила Марина, вынимая из расшитого бисером кошелька два металлических рубля. Старичок, не оборачиваясь, кивнул, пролетел по мосту и лихо развернулся. Массивные серые дома кончились, показалось желтое двухэтажное здание ДК.