Триединая. Путеводитель по женской душе

Лаврентьева Светлана

Погонь не будет, рации молчат, у звездного десанта тихий час, включают свет, подходит стюардесса. Вода без газа, яблочный и плед, святой огонь блуждает по земле, крыло в граните облачного пресса.

Она сидит, красивая, как бес, и вспоминает, есть ли интерес искать билеты в точку невозврата. Посадка через несколько минут, в Париже дождь, прибытия не ждут, ждут там, в Москве.

Но ей туда не надо.

* * *

Ав 5 утра он мой и ни луча не уступает призрачным неспящим, бездомным, дворникам, впередсмотрящим трамваям, что ревнуют, грохоча. Он выдан мне,

в огромности своей не скрывший тайн и требующий знака, он царственная серая собака и господин, принадлежащий ей, он темная вода в руке моста, сквозь пальцы утекающая в вечность, он в 5 утра нежней и человечней, чем может показаться красота. Он чаячий, нечаянный, как взмах не облака, но радуги крылатой, он золотые солнечные латы, которые дозволено снимать.

Я чествую его своим не-сном, шагами, измеряющими камни, и каждый слог на память обрекая, под стать ему я становлюсь иной.

* * *

Мейнстрим опять пестрит местами сил, все тянутся, кого бы ни спросил, как птицы перелетные – южнее. Чужой язык становится важнее, блаженные выходят из такси.

Вина не пьют, приветствия поют, на берегу порядок и уют наводят перед зорким объективом. И открывают – чакры, перспективы и третий глаз, и Азию свою.

Мы собираем вещи и еду, рассветом рассекая Теберду, идем все выше в пихтовое море. И снег скрипит, и в каждом разговоре мы чествуем смешную ерунду. Мы молимся неведомым богам, Домбай-Ульген вздымает на рога два вечных диска: солнечный и лунный. И Бог глядит сквозь ледяную лупу и знает все о нас наверняка. Есть истина, но нет у нас причин ее искать: вот чай, глинтвейн, хычин и темный лес – с балкона на Аланской мы видим мир, и этот мир неласков, но все еще невыразимо чист.

Суши перчатки, обувь и носки, смотри, какой рисунок у доски – круги Сансары, кольца годовые. На склонах фонари, как часовые, и снег вокруг – зыбучие пески.

Салат готов, дружок, иди поешь, Гокарну, Варанаси, Ришикеш мы сдвинули левей по параллели.

И никогда о том не пожалели, с вершин гранит спуская в рюкзаке.

* * *

Все по воле Его, а значит, по нашей воле, ибо в Нем нас больше, чем тех, кто Его не знает. Каждый день наполнен нами, как алкоголем. Это лето Господне, оно происходит с нами. Мы блаженные, мы странники, одиночки, нами правит беспричинное беспокойство. У тебя есть все, но ты ничего не хочешь, все слова приобретают дурное свойство становиться то ли вещими, то ли вещью, приготовленной заранее для обмена на другую вещь, которой уже обещан новый дом, обозначающий перемены.

Привыкаешь отпускать, не держать корнями, отделяешься пунктиром, межой, полоской.

Только лето Господне нас снова соединяет.

Плавит и выливает горячим воском.

* * *

Каждый день извечный чат, новостная лента. Ни один из нас не может уже иначе. Трансцендентны, социальны, амбивалентны, основательно заточены на удачу. Обитаем то в пространстве, то в перспективе, утоляем жажду жизни вином и млеком. Как до откровения дорасти мне, чтобы ощутить себя человеком? Терабайты, килоджоули, мегагерцы. Километры бесконечности за плечами.

Ты опять сидишь напротив и смотришь в сердце.

Ничего из мира не замечая.

* * *

Нам и думать нельзя с тобой ни о чем таком. Интеллект, этикет, дресс-код, боевой заряд. Мы владеем одним таинственным языком, на котором даже люди не говорят. Узнаем повадки, чуем слова нутром, отмечаем все, чем можно наполнить речь. Мы храним здесь имя, племя, число и род, даже время получается уберечь. Это редкое искусство течет песком, под которым текст надежнее, чем гранит. Нам и думать нельзя с тобой ни о чем таком.

Только правила не действуют вне границ.

* * *

Почему я знаю, как я тебя увижу, несмотря на то что зрению я не верю? Я ведь чертов кинестетик, мне надо ближе, у меня же голос крови, повадки зверя. Мне совпасть до самой сути – в одно касанье, чую алчущих и плачущих, духом нищих. Только мы себя уже сотворили сами и сейчас неумолимо друг друга ищем. Время ставить мир на карту и брать билеты, выйти утром в геометрию трех вокзалов.

Полагаю, все случится в начале лета.

И совсем не так, как я тебе написала.

* * *

Питер пристает с дождем к горлу – бесцеремонно, ветрено, то снимает шарф с Невы, то набрасывает, вальсируя. Ты одеваешься потеплее, выходишь голая – верь ему, провоцируй его: красивая. Впрочем, он тоже под стать тебе, без сомнения и стеснения обнажается до последнего закоулка. У вас с ним питеропение, переплетение, вы два раскаленных сердца: гудите гулко, бьетесь о выступы поз – локтевых, коленных, переворачивая улицы, как страницы. Когда ты молчишь, его накрывает ленью, когда впиваешься в шею – вода искрится. Если бы он был городом, а не северным богом, – дарлинг, он бы дал тебе пищу, и кров, и балкон, и кошек. Но он хочет, чтобы ты поднималась на крышу, и вы летали, сбивали время с толку, сводили с ума прохожих.

Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула – яблоком сочным, кленовым листом поджаристым.

Дерзкие девочки оказываются

тоненькими

и хрупкими.

Продолжай, продолжай, продолжай смотреть на него, пожалуйста.

* * *

По солнечным квадратам на полу, по шторам, чашкам, зеркалу, стеклу, вслед за лучом, опережая луч, проходит взгляд, детали отмечая. Колдунство, волшебство, шаманский трюк – наш Кормчий к нам заглядывает в трюм, ты рядом спишь, а я с ним говорю, и крылья вырастают за плечами. Я говорю о том, как нежно быть, ценить, беречь и принимать любым, вот наша лодка, видишь, вот наш быт, мы ничего, играя, не разбили. Переходить на сторону добра – знакомая и древняя игра, когда из утра сложится вчера, он вспомнит там, о чем мы говорили.

По солнечным квадратам на полу /ты рядом спишь, /опережая луч/ проходит взгляд /хвала его теплу/ детали, лица, солнце на подушке.

Мы будем осторожны и нежны, и суждены, и Кормчему нужны – и слушаться, и попусту не ныть, и руки мыть, и не ломать игрушки.

* * *

Свобода, высота – да будет так: спина окаменевшего кита, великая не Ладога, но лодка, и мы лежим в ней, маленькие, – ловко устроенная кем-то красота. Баюкать нас, доверчивых детей, Господь поставил главной из затей на эти дни подкупольного солнца, смеемся мы, и с нами он смеется, дарует жизнь всему и счастлив тем. Мы избраны и ловим вечный ритм, какие травы, только посмотри: кипрей и клевер, северное море. Мы ни о чем с создателем не спорим, он души нам латает изнутри. Отныне жизнь – не драма, не борьба. Летают чайки, на скале рыбак за жабры держит древнюю добычу, и ветер здесь, и лес, и гомон птичий, и волны бьют в гранитный барабан.

Спина кита – так ладно и тепло в волшебных шхерах заповедный склон оставлен нам – великое наследство.

На этот раз мы живы без последствий:

небесное

защитное

стекло.

* * *

Мостки уплывают в озеро, в кувшинки и гул стрекоз, по звездной дороге возят нам небесное молоко, туман над долиной стелется – Велламо достала сеть, а мы образуем стеллиум в вечерней святой росе. Планета моя – огромная, планета твоя – сильней, нам выданы гром и молния, лабазника белый снег, ракита и дуб качают нас, скрывают в своей тени, извечное неслучайное ночным серебром звенит. Мы помним, как жить прозрачными, бесплотными, налегке, мы кем-то сюда назначены и скоро узнаем кем, мы молимся тихой музыкой и рифмой, и танцем рук, сердечные наши мускулы скрывают свою игру. На том берегу ни хижины, ни лодки, ни огонька, за нами следили хищники, но мы впереди пока, вода расступилась теплая, ладонь приняла в ладонь – и брызги сверкнули стеклами, и мир уместился в дом.