Триггеры
Шрифт:
Вспомнился ещё один восход, одновременно знакомый и чужой. Знакомый, потому что это был вид из окна восточного крыла Белого Дома через Ист-Экзекьютив-авеню в сторону здания министерства финансов — из окна, в которое она сама часто смотрела. Чужой — потому что она никогда не смотрела в это окно на заре, и… вспомнились новые детали: не в компании Первой Леди, стоящей рядом с… с ним. Это было утро после первой ночи, проведённой ими в Белом Доме, и Сет Джеррисон с женой пришли сюда полюбоваться рассветом.
Ранджип Сингх просыпался — его уложили
— Вы читаете память президента Джеррисона.
— Да.
— Я могу вспомнить, как вы вспоминаете, как он вспоминает красивейший восход, виденный из Белого Дома.
Сьюзан кивнула.
— Начало его первого дня на посту президента. Да, мне это только что вспомнилось.
— Это… это…
— «Высшая лига», как сказал бы ваш сын.
Сингх улыбнулся.
— Точно.
Дэррил Хадкинс лежал на другой лазаретной койке. Его глаза неуверенно открылись.
— Здравствуйте, мисс Сьюзан, — тихо сказал он, глядя на неё. Но Хадкинс никогда раньше её так не называл; собственно, единственной, кто в последнее время называл её так, была…
Бесси Стилвелл.
Сьюзан обнаружила, что ей больше не нужна кресло-каталка. Она поднялась на ноги и подошла к Хадкинсу.
— Бесси? — спросила она, глядя в Карие глаза Дэррила.
— Да, дорогая? — ответил он… или она.
Сьюзан сглотнула.
— Бесси, где Дэррил?
— Дэррил? Такой приятный молодой… молодой человек. — Пауза. — Я не знаю. Я его не видела.
Сьюзан позвала, обернувшись через плечо:
— Ранджип! Ранджип!
Он спрыгнул с кровати и подошёл к ней.
— Что?
Она указала на Дэррила.
— Телесно он бодрствует, но, похоже, что на вопросы отвечает Бесси.
Сингх посмотрел на Дэррила.
— Агент Хадкинс?
— Да? — ответил голос.
— И миссис Стилвелл?
— Да? — ответил тот же голос.
Сет Джеррисон проснулся следующим и выпрямился на своём инвалидном кресле. В его глазах была тревога.
— Мистер президент, — спросила Сьюзан, — вы хорошо себя чувствуете?
— Нет, — ответил он. — Нет, я словно… я словно бы умираю. Чувствую, что удаляюсь от своего тела.
Похоже, кто-то вызвал доктора Сноу, потому что в этот момент она появилась рядом с ним.
— Сэр, вы здесь, в Кэмп-Дэвиде, в лазарете. Вы здесь. У вас что-нибудь болит?
Это, похоже, был неправильный вопрос. Глаза Джеррисона внезапно округлились, челюсть отвисла, и он издал такой звук, словно его пнули в живот — или выстрелили в спину.
— Чёрт, — сказала Сноу сквозь зубы. — Сэр, всё хорошо. Всё очень хорошо.
Но это была неправда. Сьюзан внезапно тоже ощутила острую боль в груди. Вид Джеррисона, переживающего то, что случилось на ступенях Мемориала Линкольна, спровоцировал и её на это воспоминание. И боль от того, что выстрелили в тебя, потянула за собой другую боль — от того, что стреляешь ты; шок и тошнота, которые накинулись на неё после того, как она застрелила Джоша Латимера.
Вероятно,
А затем её поле зрения разделилось на две части — её левый глаз был в одном месте, а правый — в другом. Левый видел уличную сцену — солнце встаёт из-за группы деревьев, сбросивших на зиму листья. А правый видел интерьер чьего-то дома с потрёпанной мебелью и грудами старых газет. Но между двумя реальностями не было чёткой границы, линии раздела. Она могла воспринимать любую из них или — да! — обе одновременно. И каждый предмет в каждой из сцен провоцировал воспоминания — кавалькаду образов, ощущений и чувств.
А затем поле зрения Сьюзан словно разделилось по горизонтали, и теперь она видела четыре изображения: прежние два в верхних квадрантах, вид через ветровое стекло едущей по шоссе машины в левом нижнем и вид подпрыгивающего телевизора в правом нижнем — как она быстро сообразила, кто-то смотрел утренние новости, занимаясь на бегущей дорожке.
Поле зрения раскололось снова — каждый квадрант разделился на четыре меньших, всего их стало шестнадцать. Она чувствовала себя так, будто находится в каждом из этих мест, в помещении и на улице, в тепле и на холоде.
Она повернула голову — по крайней мере, подумала, что поворачивает ей — и поле зрение сместилось, открывая новые квадраты слева; а когда она приподняла и опустила голову, новые квадраты появились сверху и снизу.
Все изображения снова разделились; каждое теперь было совсем маленьким, однако несмотря на это не теряло чёткости. Через секунду они разделились снова — её поле зрения заполнили сотни квадратиков. Но и в них она различала мельчайшие детали: читала заголовки в газете едущего в автобусе пассажира; восхищалась обручальным кольцом на женской руке; стрелки часов в этом квадрате, и настенные часы вон в том, и наручные часы здесь, и дисплей айфона с часами там. И все они показывали 7:32 утра, то есть сейчас. Теперь это происходило не только в момент кризиса; она читала мысли в реальном времени. Мысли многих.
Она по-прежнему была Сьюзан Мари Доусон — но она также была и всеми этими людьми. Она была чёрной и азиаткой. Женщиной и мужчиной. Гетеро и геем. Христианином, иудеем, сикхом, мусульманином и атеистом. Молодой и старой, подтянутой и расплывшейся. Умной, средненькой и тупой. Доверчивой и скептичной, одновременно научным гением и невеждой.
Она попыталась закрепить свою индивидуальность: она… она…
Нет, понятно ведь, что она по-прежнему…
Но было всё тяжелее оставаться обособленной. Все элементы того, кем она являлась, по-прежнему были здесь, но на них накладывались компоненты других разумов, других жизней. И с каждой секундой она становилась всё меньшей частью целого.