Трилогия новелл «Даль»

У всего есть предел: в том числе у печали.

Взгляд застревает в окне, точно лист – в ограде.

Можно налить воды. Позвенеть ключами.

Одиночество есть человек в квадрате.

Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.

Пустота раздвигается, как портьера.

Да и что вообще есть пространство, если

Не отсутствие в каждой точке тела?

И.А. Бродский

Самое интересное – это, пожалуй, то, что, когда открываешь первую страницу первой главы, часто вообще не представляешь, о чём будет повествование. То есть, идея генеральная есть, а оболочка ее отсутствует. Но когда начинаешь писать первое, второе, десятое предложение, не думая об оболочке,

и уже почти забыв об идее, все получается настолько складно, что немедленно хочется наградить себя чем-то неизменно темно-горько-сладким. Ну, потому что я допускаю, что многие авторы пишут, а потом мучительно долго зачёркивают, исправляют, переписывают. Я же не переписываю. Да, я правлю какие-то технические моменты после того, как, перечитав на следующее утро записанный отрывок, точнее не перечитав, а переслушав его, потому что в звуке всегда отчетливо слышны шероховатости, и неточности, и какие-то неблагозвучные, немелодичные моменты речи. И, конечно, я подправляю какую-то мелочь: окончания, пунктуацию, иногда удаляю повторы, или целые главы, но я точно не переписываю…

Все это происходит, если посмотреть на это сверху, это происходит помимо меня. Я в этом процессе только субъект, который набирает текст, статист. Я не создаю заранее сцену, которую потом старательно и подробно записываю, не выдумываю ее, долго всматриваясь в даль. Наоборот, она в какой-то момент просто подсвечивается в моей голове, будто фон гаснет, и прожектор внимания выхватывает ту самую картинку. То есть, я вижу сюжет, точнее, вижу эпизод. И я вижу его быстро-быстро, будто бы в ускоренной съемке. В этот момент я, как многие авторы рассказывают, стараюсь взять что-то отображающее печатные знаки, и конечно, зафиксировать. Долго держать картинку в голове не получается, она сменяется другой и забывается. Пожалуй, это самый кайфовый момент, самый классный – это рождение чего-то, в моем случае трогательного и витиеватого, из ничего. Это круто, ради этого момента хочется повторять это снова и снова.

Обдумывая эту мысль, я руками была занята дюжиной рубленных куриных котлет: достала с вечера выложенную из морозилки порцию куриной мякоти, не без удовольствия вскрыла упаковку (вскрытие чего-то всегда приводило меня в восторг), помыла мясо, нарезала его сначала тонкими полосками, затем маленькими и ровными кубиками, как раз тот момент, когда на кухне появился сын.

– О! Ты же будешь котлеты. – обратилась я к нему. – Вот, решила сделать рубленые сегодня.

– Да, котлеты супер, из курицы я вообще могу есть все, что угодно. Только давай сделаем их в панировке из кукурузных чипсов, я сейчас тебе помогу.

Парень вынул из нижнего ящика кухни пачку кукурузных чипсов, несколько раз прокатился по ней скалкой и превратил её содержимое в мелкую хрустящую крошку цвета куркумы.

– Хм, давай попробуем, должно получиться интересно.

Я принялась лепить котлеты, выкладывать их идеальными овальными порциями на сковородку как раз в тот момент, когда высветился тот самый сюжетный поворот.

– Я придумала, я наконец-то это придумала, прямо сейчас долепила эту третью идеальную шайбочку и придумала. Ты же знаешь, что я работаю сейчас над книгой об одиночестве, мужском одиночестве.

Сын вопросительно посмотрел на меня, пытаясь понять, почему я в нарядном красном платье готовлю для него котлеты в столь ранний час, и при чем здесь одиночество. Он методично заваривал чай, и тут уже его осенило, что это будут самые вкусные котлеты в его жизни.

– Только не забудь, как в прошлый раз добавить, что все события вымышлены, а совпадения случайны. – посоветовал начинающий кулинар.

– Во-о-о-т! А я все думаю, что же я такое самое важное забыла. Светлая ты моя голова!

В колонках играет:

Forever young, Alphaville.

Митька

всегда был далеко, как блики на морской глади, как крик чаек, разрезающих крыльями ветер, как свет маяка на уходящем глубоко в волны самом опасном мысе. Даже когда он входил за мной в кабину лифта почти вплотную, так что его дыхание уже бежало дрожью по моей спине, он одновременно был невообразимо далеко. Эта даль всегда отчётливо читалась в его взгляде, она песчинками проскальзывала сквозь мои пальцы, цепляющиеся за его, Митькино, отсутствие.

Я с ходу подметила в нем эту фирменную германовскую манеру быть невообразимо далеко. Где-то недели две после знакомства я ухватилась за неё и выстроила на одной лишь ней отменную резервацию для своего одиночества. Одиночество Митьки чихать хотело на мою цепкость и взяло от неё только то, что требовалось холостяку, ну, или почти холостяку: пару помятых ночей, пару тонн стёртых ожиданий и пару опоздавших, оглушительных мыслей о том, что он однажды словил счастье от того, что я держу его за руку.

Митька был хороший парень, но ему был противопоказан городской режим. Он всегда знал, что его ждёт другой путь, возможно, даже на другом конце света. Там, где все видели стабильность и возможности, Митька упирался в «step by step пока от монитора не ослеп» и сокрушался от скуки ходить по протоптанным дорожкам прямо до почетного звания начальника какой-то там нахрен никому не нужной бизнес-единицы. Для него эта бизнес-единица приравнивалась к нулю и обесценивала все его существование. Вырваться из возможностей бизнес-ноля было тем более эмоционально затратно в силу того, что в его тлеющие надежды то и дело подкидывали охренительных горожанок: сочных, зеленоглазых, пульсирующих интеллектуалок. В них было все, что так манило Митьку. Все, кроме моря и свободы. Они обольщали его, сбивали его с вольного фарватера своими земными планами и всячески опресняли его даль. На одной из них он даже женился и даже пожизненно был окрылён ее прелестью. Но ветер снился хорошему парню три раза в неделю. Он мешал вовремя сдавать финансовую отчётность и следить за потребностями окрыляющей, которая, как потом выяснилось, носила то же редкое имя, что и я.

Кира так же обворожительно лепетала по-французски, была похоже физически сложена, и во взгляде ее струилась мерцающая ворожба. Ее ладное амазонское тело не редко сравнивалось с другими, моим, в частности, но достойных аналогов так и не было выявлено. Тем не менее, даже оно не выдерживало сравнение с далью. Даль была для Митьки абсолютом. Какие отчёты, какие Киры, когда там где-то его ждёт настоящая бескрайняя безмятежность?!

Но до острого осознания этого вопроса Митька барахтался в ненавистном ему столичном барабане целых без двух недель тридцать лет. В редакцию, где томился хороший парень, я пришла солнечным сентябрьским утром в том возрасте, когда еще хочется доказывать, что ты стоишь дороже и можешь круче. Поэтому мне доверили авторскую колонку о строительном буме, который Москва переживала уже пятый год.

День был настолько хорош, что в редакции было пусто, ну, то есть, совсем. Вскоре мне объяснили, что там у них свободный график, но жесткие дедлайны – давай материал вовремя и гуляй сколько угодно. После сурового надзора предыдущего работодателя, объяснительных об опозданиях и отлучках, укоре коллег, если тебя чаще других отправляют на выездной репортаж, после коллективного выжимания максимума из ушедших в ночь командных игроков, привыкать к вольнодействию пришлось долго – дня три. Так как писала, если не сказать строчила, я всегда молниеносно, четко и по делу, большую часть рабочего дня приходилось слоняться по модному офису, пить чай, сидеть на подоконниках с видом на реку. Уловив, что мои дедлайны всегда закрываются раньше срока, участливое начальство решило нагрузить меня общественно полезным корпоративным трудом. Я, наивная, так обрадовалась, что согласилась еще до того, как мне озвучили суть вопроса.