Трилогия об Игоре Корсакове
Шрифт:
– Что-то уж больно ходко идет, – пробормотал Евсеич, – по глотку чая, пожалуй, успеем, а потом – бегом в каюты. Хотите – сидите вместе в кают-компании, но чтобы на палубу не шагу.
Хлопнула дверь рубки.
– А вот кому чаю? – спросил Вениамин, поднимая над головой термос.
– Ты вот что, Веня, – сказал Евсеич, – слетай в кубрик, передай ребятам, чтобы шлюпку закрепили. Видишь, чего на нас идет.
Матросик оглянулся, присвистнул и, передав Назарову термос, скатился по трапу. Кривокрасов достал из шкафчика две кружки и протянул их Назарову. Тот открыл термос, взглянул на сержанта.
– Что, мандражируешь? – тихо спросил он.
– А ты? – с вызовом вернул вопрос Михаил.
– Есть немного, –
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Кривокрасов, – а я ведь даже на Средиземном море не бывал. В Клязьме пескарей ловил, да на Москве-реке загорал.
Передав одну кружку Ладе, он протянул другую капитану. Тот, обжигаясь, быстро выпил чай.
– Давайте быстрей. Внизу допьете, там, в камбузе, чайник горячий.
Назаров снова наполнил кружку, отдал ее Кривокрасову. Почувствовав, что Лада смотрит на него, он приосанился, небрежно взглянул через плечо на надвигающуюся тучу и едва не уронил термос: невероятно, но штормовая полоса, еще несколько минут назад закрывавшая горизонт, теперь была в двух-трех милях от корабля. Кривокрасов, шумно дохлебывал чай, не сводя с нее взгляда. Клубящиеся тучи, казалось, съедали голубое небо. Пропитывали его, словно пролитые чернила промокашку, накрывая море беспросветным мутным покрывалом. Волны темнели, теряли прозрачность, становясь угрюмыми и морщинистыми – шторм гнал перед собой стену дождя. Уже можно было различить, как низвергаются с неба косые струи, надвигаясь широким загибающимся по краям фронтом, будто окружая плывущий навстречу буре старый сейнер.
– Все, ребята, шутки кончились, – крикнул Евсеич, – бегом вниз. Если Веньку встретите – пусть сидит с вами.
– Я уже здесь, – матросик ворвался в рубку, словно гонимый порывом ветра.
Лада, Назаров и Кривокрасов бросились к трапу.
– Молодец, – услышал Михаил, слетая вниз и почти не касаясь ступеней, – шлюпку закрепили?
Ответа рулевого он уже не услышал. Назаров открыл дверь, Лада переступила через высокий комингс.
– Давай веселей, – крикнул Назаров.
По палубе ударили первые струи дождя. Пропустив Кривокрасова, Назаров оглянулся. Дождь и град ударили его в лицо, в грудь, уши заложило от рева ветра, палуба стала уходить из-под ног. Кривокрасов схватив его за руку, втащил внутрь и захлопнул тяжелую дверь. В свете тусклой лампочки лица всех казались одинаково серыми и испуганными. Снаружи в дверь забарабанил град. Казалось, что буря хочет достать спрятавшихся от ее ярости людей.
Корабль дрогнул, повалился на борт, Назарова прижало спиной к переборке. Лада, стоявшая напротив, упала на него. Он вскинул руки, обхватил ее, ощущая под оленьей паркой хрупкие плечи девушки. Она подняла голову, и он растворился в ее зеленых глазах, так похожих на пронизанные солнцем волны. Время будто остановилось: стих рев моря, бушевавшего снаружи, исчезла дрожь палубы, даже сердце, казалось, стукнуло раз-другой и остановилось, замерло в груди. Он внезапно понял, что ждал ее всю жизнь, что судьба вела его через все преграды, оберегая именно для встречи с этой девушкой. Словно чья-то рука отводила пули на выжженных полях под Сарагосой, хранила от камнепада в горах Каталонии и лишь раз замешкалась, позволив шальному осколку ужалить его на излете.
Кривокрасов переступил с ноги на ногу, отвел глаза. «Везет же людям, – подумал он, – привела доля на край света и, как видно, не напрасно. Почему же это у меня все наперекосяк? Уйти что ли? Пусть любуются друг на друга». Покосившись на застывших Ладу и Назарова, он неловко кашлянул.
Лада пошевелилась, освобождаясь от объятий.
– Простите, Александр Владимирович.
– Ничего, я всегда…, если что. Как хотите, …, – забормотал тот.
– Лада Алексеевна, – прервал Кривокрасов лепетанье Назарова, – вы к себе или с нами, в кают-компанию?
– Пожалуй, с вами. Одной страшно будет. Я, вообще, такая
– Так пойдемте.
Корабль кренился и стонал, словно собирался прямо сейчас развалиться. Палуба под ногами то вставала дыбом, норовя подбросить людей к низкому потолку, то проваливалась, заставляя судорожно хвататься за переборки. Кривокрасов заглянул в камбуз. Второй рулевой, сидя на привинченной к полу табуретке, ел что-то из глубокой миски. Вид у него был настолько безмятежный, что Михаилу стало стыдно за свой страх.
– Никита Евсеевич сказал, тут можно чайком разжиться? – спросил он.
– Чего ж нельзя. Вполне можно, – невнятно ответил матрос, – вот я только себе налью.
Он ловко налил полкружки чая, поставил ее в гнездо на столе и протянул чайник Кривокрасову.
– Вы бы перекусили чего. Легче станет, – сказал он.
– Не лезет, – Михаил помедлил, – скажи, не страшно вот так, посреди моря в шторм.
– Не, не страшно, – казалось, матрос даже удивился, – я с Евсеичем два года плаваю. Уж в таких переделках бывали, и то ничего. Он же родился в тельняшке, точно говорю. Помор, одно слово. И отец его помор был, и дед, и прадед. Если уж с такими моряками боятся, так лучше и вовсе в море не ходить.
«Это ты не видел, что наверху творится», – подумал Кривокрасов.
– Ага. Ладно, спасибо за чай.
– Не на чем, – ответил матрос, вновь погружая ложку в миску.
В кают-компании был полумрак. За иллюминатором бесновалось море, то закрывая стекло черной водой, то швыряя в него мутную пену. Лада забралась с ногами в стоявшее в углу старое кресло. По столу, между невысоких бортиков, елозили пустые стаканы. Кривокрасов поймал один.
– Кому чаю? Александр, ты, по-моему, в рубке не успел.
– Наливай, – согласился Назаров.
Через полчаса в кают-компанию притащился зеленый, как трава, Шамшулов. Охая, он уселся возле двери.
– Вывернуло, как половую тряпку, – пожаловался он, – вроде и блевать больше нечем, а все равно. За что мне муки такие… вот, опять, – он ринулся в коридор.
– Ведро возьми, – крикнул ему вслед Михаил, – на камбузе, возле двери стоит.
«Самсон» скрипел старым корпусом, содрогаясь всякий раз, когда нос обрушивался в бездну, корма поднималась и винт начинал молотить воздух, заставляя машину сотрясать весь корабль. Шамшулов появился еще пару раз, потом плюнул, и остался в камбузе, поблизости от ведра со следами своей слабости. Кривокрасова и самого мутило. Он стискивал зубы, глотал слюну, проталкивая в желудок поднимающийся по пищеводу тошнотворный комок. Почувствовав, что еще немного, и его тоже вырвет, он извинился и, добравшись до каюты, повалился на койку Назарова. Постепенно страх притупился, глаза стали слипаться – сказалось напряжение последних часов. Но заснуть не удавалось – постоянно приходилось удерживаться за край койки то одной, то другой рукой, чтобы не вывалиться на палубу. Шторм не унимался, выматывая дикой качкой, ударами волн в борт. Кривокрасов проваливался в забытье, словно вызванное тяжелым отравлением, но очередной «девятый вал» бил, будто молотом по днищу корабля, заставляя Николая сбрасывать с себя оцепенение и вслушиваться в жуткие звуки стихии, бушевавшей за тонкой стальной обшивкой.
К вечеру, поняв, что ждать ослабления шторма бессмысленно, Назаров пошел на камбуз. Шамшулов, скорчившийся над ведром, даже не поднял на него глаза. Назаров умудрился вскипятить чайник и, наложив две миски холодной гречневой каши, отнес их в кают-компанию. Лада, сжавшись в комочек, продолжала сидеть в кресле. Лицо ее осунулось, побледнело, под глазами залегли тени. Каждый раз, когда корабль падал в ложбину между волн, ресницы ее чуть заметно вздрагивали, но больше ее беспокойство ни в чем не проявлялось. Назаров присел рядом с ней. Она открыла глаза, потемневшие от усталости и неопределенности положения, в котором они все находились, и слабо улыбнулась.