Трилогия тумана (авторский сборник)
Шрифт:
Мастер-кукольник спросил меня, понимаю ли я, что это означает. Я ответил утвердительно, не раздумывая ни секунды. Конечно, я жаждал подарить ему сердце. Он был единственным человеком, проявившим ко мне доброту. Единственным, кто беспокоился обо мне. Хоффман сказал, что если я пожелаю, то скоро выйду из подвала и больше не увижу этот дом, квартал и даже свою мать. Самое главное, он пообещал, что я смогу навсегда забыть о Тени. Если я выполню его просьбу, передо мной откроется будущее, чистое и прекрасное.
Он спросил, верю ли я ему. Я кивнул. Тогда он достал маленький хрустальный флакон, похожий на склянку
Потом Хоффман объявил, что отныне мое сердце принадлежит ему и скоро, очень скоро, все мои невзгоды останутся позади. Если я не нарушу клятву. Я заверил его, что никогда этого не сделаю. Он ласково мне улыбнулся и вручил подарок — калейдоскоп. Хоффман велел мне закрыть глаза и мысленно сосредоточиться на том, чего я хотел бы больше всего на свете. Пока я выполнял его приказание, он опустился передо мной на колени и поцеловал в лоб. Когда я открыл глаза, его уже рядом не оказалось.
Через неделю полиция, встревоженная звонком неизвестного, сообщившего о состоянии дел в моем доме, вызволила меня из темницы. Мою мать нашли мертвой…
Улицы по дороге в комиссариат были запружены пожарными машинами. В воздухе витал запах гари. Полицейские, сопровождавшие меня, свернули с пути, и я увидел, наверное, самый страшный пожар в истории Парижа: горела высившаяся на горизонте фабрика Даниэля Хоффмана. Людям, прежде никогда не замечавшим башню, открылось теперь зрелище храма в огне. Вот тогда все вспомнили имя человека, владевшего их помыслами в детстве, — Даниэль Хоффман. Дворец императора пылал…
Языки пламени и столб черного дыма вздымались к небесам три дня и три ночи, как будто ад разверзся в нечестивом сердце города. Я там был и наблюдал эту картину собственными глазами. Через несколько дней, когда лишь угли свидетельствовали о том, что недавно в центре квартала стояло величественное здание, газеты сообщили о пожаре.
Вскоре чиновники нашли родственника матери, взявшего меня на свое попечение, и я переехал жить в его семью на мыс Антиб. Там я вырос и получил образование. У меня была нормальная, счастливая жизнь. Как и обещал мне Даниэль Хоффман. Кроме того, я позволил себе внести коррективы в историю своего раннего детства, для собственного душевного спокойствия. Я вам рассказывал исправленную версию.
В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я получил письмо. На штемпеле почтового отделения Монпарнаса читалась дата восьмилетней давности. В письме давний друг извещал меня, что в нотариальной конторе некоего месье Жильбера Травана в Фонтенбло хранятся правовые документы на имение на побережье Нормандии. По закону оно становилось моей собственностью по достижении совершеннолетия. Письмо, выведенное на пергаменте, было подписано буквой «Д».
Прошло несколько лет, прежде чем я вступил во владение Кравенмором. К тому моменту я уже завоевал репутацию многообещающего инженера. Предложенные мною проекты игрушек превосходили все, что когда-либо создавалось раньше. Вскоре я пришел к вы воду, что настала пора основать собственную фабрику. В Кравенморе.
Много лет я хранил флакон, который передал мне Даниэль Хоффман в подвале дома на улице Гобелен. Стекло оставалось таким же ледяным, каким оно было той знаменательной ночью.
Спустя шесть месяцев я нарушил клятву верности Даниэлю Хоффману и подарил свое сердце той прекрасной девушке. Я женился на ней. И это был самый счастливый день в моей жизни. В ночь накануне свадьбы, которая готовилась в Кравенморе, я взял флакон, где томилась моя Тень, и отправился на мыс к утесам. С обрыва я бросил склянку в темную воду, приговорив Тень к вечному забвению.
Да, я нарушил клятву…
Солнце уже начато клониться к горизонту над лагуной, когда за деревьями показался задний фасад Дома-на-Мысе. Свинцовая усталость, валившая ребят с ног, на время отступила, притаившись неподалеку, чтобы в подходящий момент приняться за них снова. Исмаэль слышал о подобном явлении. Например, говорили, что у спортсменов, превысивших лимит своей выносливости, иногда открывалось нечто вроде второго дыхания. Переступив определенный рубеж, тело продолжало послушно функционировать, не проявляя признаков утомления. Разумеется, пока мотор не останавливался. Как только напряжение спадало, неизбежно следовала расплата. Мышцы требовали компенсации.
— О чем задумался? — спросила Ирен, заметив отрешенное выражение лица юноши.
— О том, что я голоден.
— Я тоже. Не странно ли?
— Напротив. От испуга всегда разыгрывается зверский аппетит… — попробовал пошутить Исмаэль.
В Доме-на-Мысе стояла мертвая тишина, никаких признаков жизни не наблюдалось. Две гирлянды высохшей одежды, развешенные на веревках, полоскались на ветру. Исмаэль искоса бросил быстрый взгляд на тряпочки, во всех отношениях напоминавшие нижнее белье Ирен. Мысленно он примерил на подружку этот туалет и залюбовался воображаемой картинкой.
— Ты в порядке? — поинтересовалась Ирен.
Юноша поперхнулся, однако кивнул:
— Устал и голоден, а так в норме.
Ирен загадочно на него посмотрела. На миг у Исмаэля закралось подозрение, что все женщины тайно способны читать мысли. Но лучше не предаваться подобным размышлениям на голодный желудок.
Девочка толкнула дверь черного хода в дом, но кто-то, похоже, закрыл ее на засов изнутри. Улыбка Ирен трансформировалась в гримасу удивления.
— Мама? Дориан? — позвала она, отступая на несколько шагов и разглядывая окна первого этажа.
— Попробуем войти с парадного входа, — сказал Исмаэль.
Ирен последовала за ним, и ребята обогнули дом, направляясь к веранде. На земле у них под ногами ковром лежали битые стекла. Ребята остановились и уставились, потрясенные, на открывшиеся их взорам разрушения: сорванная с петель дверь и выбитые стекла. Казалось, взрыв газа снес с петель дверь и разметал стекла вокруг дома. Ирен попыталась остановить волну холодной паники, поднимавшейся откуда-то из желудка. Тщетно. Она в ужасе посмотрела на Исмаэля и рванулась в дом. Юноша хладнокровно остановил ее.