Тринадцатая ночь

Гордон Алан

Так же, как и мои, вдруг подумал я. Минуло уж пятнадцать лет с тех пор, как мы встречались с негодяем Мальволио, и я не мог воскресить в памяти точный образ, чтобы наверняка узнать его. К тому же неизвестно, как поработали над ним годы. Лучше всего мне помнился его голос, но ведь и голос мог со временем измениться, либо его могли изменить намеренно.

А может, вообще надо искать в другой стороне, к примеру, выяснить, куда подевался тот таинственный обитатель публичного дома, о котором разведал Бобо? Я устал ждать, когда наш враг выдаст себя. Я готов

был сам выйти на сцену.

Зайдя в лавку, я купил лист бумаги красивого темного оттенка. Нужно завернуть подарки, сообщил я продавцу. Однако до подарков дело не дошло. Глянув на низкое солнце, я поспешил вернуться в мое жилище и извлек из тайника свою шутовскую сумку. Никаких следов чужого любопытства. Хороший знак! Вытащив из сумки маленький светильник и несколько свечек, я отрезал подходящий кусок темной бумаги и, обернув им три стороны светильника, соорудил воровской фонарь. Потом быстро сбежал в таверну, наспех пообедал и выпил всего один бокал вина, к удивлению и ощутимому денежному разочарованию моего хозяина.

Протиснувшись обратно к себе в комнату, я зажег свечу, вставил ее в фонарь и спрятал его под плащом. Черная лестница вывела меня к конюшне. Оттуда донеслось приветливое ржание Зевса, и мне пришлось шикнуть на него. Но он, своенравный упрямец, заржал еще громче. Миновав городские ворота, я натянул капюшон на голову и повернул к строящемуся собору. Вокруг не было ни души.

Время я отмерил, пересказав про себя одну старую историю, которая, судя по моему опыту, занимала около часа. Потом скользнул за старую церковь и, дождавшись прохода стражников Перуна, быстро перебежал в переулок за контору управляющего.

Бобо еще не появился. Вблизи не горело никаких факелов, а на небе маячил лишь худосочный месяц. Я уже собрался рискнуть и вытащить фонарь, как вдруг темная груда возле кучи мусора зашевелилась и поднялась. Я едва не свалился замертво на месте.

— Что вы так перепугались? — прошептал Бобо, подняв капюшон, скрывавший его набеленное лицо.

Я привалился к стене, восстанавливая дыхание, а он достал принесенный с собой веничек и старательно замел мои следы.

— Незачем привлекать внимание патруля, — сказал он. — Вот и нужная нам дверь.

Я осторожно открыл ее и вошел внутрь. Бобо последовал за мной и бесшумно закрыл дверь за собой. Я вытащил фонарь из-под плаща. Мы оказались в небольшой комнате, где на столе стояли умывальный тазик, несколько тарелок и мисок.

Какое-то время мы постояли, прислушиваясь к тишине. Снаружи завывал ветер, в доме поскрипывали и потрескивали балки, но никаких человеческих голосов слышно не было. Я вытянул вперед фонарь и разглядел дверной проем. Мы находились под лестницей.

— Сходи, проверь ставни, — прошептал я. — Не хочется, чтобы с площади увидели свет.

Бобо кивнул и осторожно направился в комнату.

— Закрыты наглухо, — сообщил он. — Если бы эта постройка свалилась в море, то поплыла бы по волнам, как корабль.

Я прошел за ним, закрывая фонарь плащом. Гроссбух Исаака лежал на его столе — толстенная пачка бумаг, переплетенная в темную кожу. Я быстро сел за стол, пристроил светильник так, чтобы он освещал книгу, и, расстегнув застежку, открыл ее. Первая страница оказалась пустой. Такой же была и вторая.

— Странно, — проворчал я, когда подошедший Бобо глянул мне через плечо.

Я продолжал листать и наконец нашел заполненную страницу. Бобо тихо усмехнулся. Записи велись на еврейском языке.

— Вы начали не с того конца, — заметил он.

— Я уж и сам догадался, — сказал я, перевернул книгу и начал с другой стороны. — Отличный способ сбить с толку любителей совать нос в чужие дела. Будем надеяться, что он хотя бы имел любезность использовать наш календарь. Никогда не мог разобраться в еврейском летоисчислении.

Как оказалось, любезность он таки имел. Каждая отдельная запись предварялась одинаковой парой строк, выведенных почерком образцовой разборчивости.

— Черт, — сказал я. — Тут используется какой-то шифр. Я не понимаю смысла этих слов.

Бобо слегка кашлянул.

— Извиняюсь, но разве евреи не пользуются для обозначения цифр буквами? Наверное, их нужно сосчитать, тем более, как я вижу, никаких привычных нам цифр в книге нет.

Я смерил его пристальным взглядом и проворчал:

— У тебя есть весьма противное обыкновение всегда оказываться правым.

— Ну извините, — сказал он, пожимая плечами.

Разрешив эту загадку, я стал бегло просматривать сообщения об отгруженных оливках, полученном египетском хлопке, о суммах, вложенных в многочисленные консорциумы, и суммах выплат различным кораблям и наконец дошел до апреля.

— Весной они торговали с Венецией, — заметил я. — Довольно оживленная торговля. Видимо, городские дела шли в этом году просто замечательно. Погоди-ка минутку.

— Что там такое?

— По-моему, я нашел его пустяковую ошибочку.

Он взглянул на отмеченную мною запись и тихо присвистнул:

— Если это пустяк, то хотел бы я знать, что у них понимается под приличной денежной суммой.

— Герцог, графиня и другие состоятельные горожане этого города объединились в синдикат по вложению денег в торговлю. В расчетной книге Исаака преобладали записи о деятельности этого объединения, которая охватывала всю территорию страны и побережье, а также была связана с Венецией, Флоренцией и прочими заморскими краями. Сумма денег, на которую мог бы целый год кормиться этот город, была изъята в апреле и заплачена…

— …некому Алефу, — сказал я, показывая на отдельно стоящую еврейскую букву.

— Интересно, как этого Алефа называют родственники? — ехидно заметил Бобо.

Я продолжал читать. Больше Алеф ни разу не упоминался, пока я не дошел до той страницы, что заполнялась во время моего визита в контору. Оказалось, что такая же сумма была возвращена синдикату.

— Ну, тогда все в ажуре, — сказал Бобо. — Никаких потерь, никаких прибылей.

— А может быть, Исаак и Клавдий поиграли с чьими-то деньгами, — предположил я.