Тринадцатый пророк
Шрифт:
– Вопрос в другом: стоит ли вообще петь такие песни, травить анекдоты, и всё такое.
– Если ты понимаешь время и место, значит, ты достаточно умён, чтобы не спрашивать у меня разрешения. – Проговорил он с тонкой ироничной улыбкой. – Я далёк от наивной мысли, что погонщик скота будет петь псалмы в поле. Но вряд ли он повторит исполненное в поле в собрании или при детях. Это весь ваш спор?
– Съел? – Повернулся я к Петру, и скорчил за спиной Равви гримасу.
Тот покашлял в кулак, приотстал и сообщил.
– А, когда я рыбачил, у нас пели…
И прошептал мне на ухо такое, что я согнулся пополам, а оторжавшись, был вынужден признать, что всё новое – лишь слабая пародия на хорошо забытое старое.
Равви оказался
Я снова стал свидетелем очередной порции невероятных исцелений. Он привлекал своих спутников, показывал, рассказывал, как и что. Я тоже, хоть и стоял в сторонке, смотрел, слушал и всячески старался воспринимать, но это было нелегко, так что к концу у меня голова разболелась.
Равви говорил, что надо концентрироваться, чувствовать холод и тьму в существе человека, и изгонять их, а освободившееся пространство заполнять теплом и светом, причём стараться тратить минимум сил, (а мне даже послышалось «энергии», хотя как в этом допотопном времени могло возникнуть это слово?), иначе на всё не хватит, и что навык придёт с опытом. Периодически обращался к стоявшим полукругом ученикам, мол, понятно? Те с умным видом кивали, и даже сами пытались руками водить. Прямо-таки школа экстрасенсов, с одним отличием: я своими глазами видел, как зарубцовывались жуткие язвы, исчезали гнойники, как возвращался румянец на синюшные лица. Я мог сто раз сказать себе: этого не может быть, но я видел это собственными глазами, вот ведь штука!
А поодаль стояла корзина с рыбой, и каждый мог подойти и взять, сколько захочет. Попадались люди совестливые: возьмут одну, и спасибо. Но таковых было меньшинство. Народ, он во все времена народ – любитель халявы, в этом я смог убедиться воочию: в общей массе хапали столько, что так и подмывало крикнуть: «Не больше двух в одни руки!» Но я терпеливо ожидал, когда корзина опустеет: что-то скажут те, кому не досталось? Но народ прикладывался, а корзинка оставалась полнёхонькой, словно было в ней не то, что двойное дно – тройное, а то и четверное. Я раз сто заглянул: не пустеет, хоть ты тресни.
Под конец, когда Равви выглядел совсем измотанным, явилось двое хмурых парней, вовсе не похожих на сирых или убогих. Как на подбор – рослые, косая сажень в плечах, – хоть в десант, хоть в спецназ. О чём-то говорили. Равви решительно покачал головой. Те начали горячиться, и я подобрался ближе. Они упрекали Равви за то, что, имея огромную власть над людьми, не хочет использовать её во благо. Равви возразил, что использует её именно во благо. Парни сказали, что он обязан помочь в правом деле освобождения Иудеи от римского господства. Равви отвечал, что против насилия в любом проявлении, и восстание не исключение. Поскольку не приведёт ни к чему кроме новых войн и, как следствие, новых человеческих жертв. Тогда парни принялись орать, перебивая друг друга, и смысл был тот же: терпеть римскую власть нет больше сил, иудеям нужна свобода, а Равви может, но не хочет помочь. Равви ответил, что любая земная свобода – понятие относительное. Есть лишь одна истинная свобода – свобода духа, и что у них её-то как раз он и не чувствует. А значит, им рассуждать о свободе, тем более в масштабах целой страны, бессмысленно и опасно. И что очень устал, и попросил их уйти. Он и впрямь выглядел измученным. Ещё бы. Какая там норма приёма больных у российского терапевта? Двадцать человек? Тридцать? Ну, пусть сорок. А здесь, готов поспорить, побывало не меньше ста.
– Ты не иудей, – воскликнул один с презрением в голосе.
– Мы
Тогда они выругались, сопроводив слова неприличными жестами, дружно сплюнули ему под ноги, и ушли. Равви проводил их задумчивым невесёлым взглядом и удручённо покачал головой.
Совсем поздно вечером пожаловал какой-то серенький человечек неприметный, как амбарная мышь. То есть настолько неприметный, что, мне показалось, он вылепился прямо из сумерек и, когда захочет, с лёгкостью в них же растворится. Что-то долго и нудно дудел Равви в ухо, а тот отмахивался от него, как от надоедливой мухи. В конце концов, человечек отстал и было ушёл, но, зацепив меня бесцветным, взглядом, вернулся. Поозирался по сторонам, спросил тихо-претихо, не один ли я из учеников.
– Допустим, – ответил я сухо. Он мне не понравился.
– Надо убедить его покинуть Иерусалим, и как можно скорее.
– Почему?
– Потому… – он заговорил так тихо, что я почти его не слышал и половину прочёл по губам. Но общий смысл уловил: отдан отдал приказ об аресте Равви. И перечислил массу обвинений, которых хватило бы на всех нас. Особенно мне запомнились мошенничество, оскорбление императора и призыв к смене власти.
– Он не призывал к смене власти, – возразил я растерянно. – И никакого императора не оскорблял…
– Как вы все не поймёте! – рассердился вдруг человечек. – Приказ отдан, никто не будет разбираться… Ну, что ты, маленький что ли! – неожиданно рассердился он и повысил голос так, что я, наконец, его услышал. Голос оказался вовсе не писклявым, как мне почему-то думалось, а натуральным басом – Не знаешь, как это бывает?!
У меня снова похолодело внутри. И этот серенький человечек уже не казался мне столь простым и безобидным. Не надо иметь университетского образования, чтобы понимать, как безжалостна и изощрённа может быть карательная машина власти к тем, кто для этой власти представляет угрозу… Достаточно вспомнить наши тридцатые…
– Кто вы такой? – Теперь я перешёл на шёпот.
– Неважно, – отвечал он. – Однажды он помог мне, а я умею помнить добро. Сделайте, что я говорю. Уходите, как можно дальше, иначе всем будет плохо…
И, прежде чем я успел ответить, растворился во мгле. Ну и дела! Я огляделся, но Равви тоже исчез куда-то. Ребята сказали, наверное, пошёл побродить по городу или вдоль реки. Мол, водится за ним такая привычка. Да и что не побродить молодому, холостому, как сказал бы Толик? Я бы и сам не прочь…
Тут нестройный ход моих мыслей прервало появление парня из каравана, стоявшего неподалёку. Собственно, сам караван не представлял для меня ровным счётом никакого интереса. Народ не из богатых: верблюдов почти не было, всё больше ослы, да и те драные. Да и товар их волновал меня как рыбу зонтик – по причине полного отсутствия налички. И тут у одного из торговцев сильно прихватило живот. Вот они и прибежали к нам спросить, нет ли врача. Отправился Лука, а с ним и мы попёрлись за компанию. Бедняга был зелёного цвета, с трудом дышал и морщился от боли. Лука живот прощупал, нехорошо покривился. Очень было похоже на аппендицит, судя по жалобам. Лука тоже сказал, что вылечить нет никакой возможности. Тогда наши рванули на поиски Равви (которые, к слову, могли изрядно затянуться, потому что тот обладал удивительной способностью к исчезновению: вроде только что был здесь, и податься-то особо некуда, и по времени далеко уйти никак не получалось, ан нет его, и точка, как сквозь землю провалился.) Бедняга закрыл глаза и тихо стонал. Серо-зелёное лицо его свело судорожной гримасой боли. Караванщики сидели вокруг мрачные и молчаливые. А Лука готов был волосы на себе рвать, и я его понимал. Думаю, одно из самых страшных чувств – ощущение собственного бессилия. И тут меня словно кто-то подтолкнул. Я оттащил бывшего врача в сторону и спросил, что, если ему самому попробовать полечить вместо Равви, как тот учил. Ведь объяснял же он и показывал, даже я смотрел. Правда, не понял ни фига, но я – другое, и я здесь всего ничего. Лука внимательно посмотрел на меня, словно видел впервые. И сказал шёпотом: