Трио
Шрифт:
– Что они делают?
– Условия обеспечивают. Смотри дальше.
Организующая воля постепенно брала вверх. Передние оттаскивали погибших, освобождая места для новых. Начали расчищать дорогу. Пригоршнями разрывали, разравнивали снег, разбрасывали камень. Замерзали, надрывались, падали, но медленно-медленно продвигались вперед. И потом снова пошли по дороге, подравнивая на ходу ряды. Складываясь в колонну.
Теперь у колонны был новый авангард, пробившийся сквозь лавину, и новый хвост - те, что успели пройти до начала бедствия и догнать в пути отставших ранее.
– Вот и все, что ты можешь сделать, - прервал молчание Пастырь.
– Самый максимум.
– А если убивать по одному?
– Сам думай.
– По трупам будет труднее идти.
– Что ж, движение еще немного замедлится. Не более.
– А если колонну вовсе уничтожить?
– Уничтожить жизнь?
– Пусть останутся те, которые живут в деревнях. Пахари останутся.
– Ты уверен, что люди в деревнях не те, что идут в этой колонне? А не кажется тебе, что это те же люди, только ракурс
– А я?
– Ты? Ты тоже идешь, до не в строю, и потому обречен. Спустившись с вершины, ты опять вернешься на тот же круг.
Дорога
Я иду по дороге, по черному асфальтовому шоссе, залитому ртутным светом фонарей. Фонари отражаются в лужах на мокром асфальте. Я иду вдоль фонарей навстречу горизонту, иду долго, и ноги мои мокры. День сменяет ночь или ночь сменяет день, я не знаю. Здесь всегда светло от фонарей, а в той стороне, куда я иду, еще светлее.
Надежды, повешенные на фонарях, - это мои мечты. Я в них верил в детстве. Может быть, я сам развесил свои мечты на фонарях, чтобы лучше было видно. Чтобы больше не возвращаться к ним. Я иду к горизонту - финишу Ахиллеса и черепахи. Горизонт уходит: я слаб и медлителен. До горизонта, говорят, невозможно дойти. Я знаю, есть много способов для того, чтобы горизонт утратил свое значение. Можно построить дом и замкнуться в четырех стенах. Нет горизонта для спящего или мертвого. Для отшельника в его лесу. Для уходящего в космос. Но я-то иду пешком, и если остановлюсь, он тоже остановится, замрет, стабилизируется. Что я еще могу? Залезть на столб? Горизонт отодвинется. Наклониться? Он приблизится, но едва-едва, незаметно. Закрыть глаза? Но это не решает проблемы. Я обречен видеть горизонт вечно. Цель моя недостижимая, друг мой, ведущий за собой, враг убегающий, любовь безответная - горизонт.
– Но что-нибудь можно сделать? Что-нибудь можно?
– Можно, - сказал У.
– Можно увести часть людей в сторону, чтобы они протоптали новую дорогу в снегах и скалах. Только стоит ли?
– А если остановить?
– Тогда погибнут все. Человек должен двигаться.
– Куда?
– Вперед.
– По кругу?
– Ты можешь предложить лучший путь? Нет? Значит, по кругу.
Все трое замолчали. Леденящая тишина вершины окутала их. Надо было спускаться, они понимали это, но стоило поддаться тишине - и видения плотно обступили каждого. Их мысли переплелись, оделись плотью. "Я не понимаю все-таки, - молча спорил с Пастырем Я, - почему люди обречены несвободе? Почему виноградаря должны отдавать виноград свой, плоды труда своего? Ведь своими руками виноград взращивали, своим лотом поливали, легко ли?" - "Но ведь сказано же, - возражал ему Пастырь, - что хозяин виноград насадил, обнес его оградой, построил башню, вырыл колодец; виноградари пришли на все готовое".
– "Да полно, сам ли хозяин насадил? Чьими руками? Не своими же? Сказано: люди у хозяина в подчинении. Чужими руками!" - "Это уже не суть важно. К тому же сына его виноградари убили, сына, понимаешь?" - "Но если виноградник - орудие эксплуатации или то, что дает прибыль, тогда эксплуатируемые могут защищаться любым образом, в конце концов. И убийство сына - лишь средство, одно из".
– "А если взглянуть на эту историю иначе? Если виноградник - царство божие, которое виноградари должны не для себя оставлять, но отдавать людям?" - "Людям? Хозяину, Пастырь, хозяйскому сыну! Нет, ты тут не темни, виноград - это виноград, плоды труда, ценность, которую виноградари своим трудом производят, и по справедливости всякое посягательство вправе они отвергать".
– "Ты все упрощаешь, сын мой!" - "А ты усложняешь!" "Думаешь, истина в простом?" - "Не будем об истине. Если бы люди знали истину, то с виноградом как-нибудь разобрались бы. А пока ходят по кругу, плечо к плечу. И нет истины, а есть виноград, и надо за него драться".
У в спор сына с Пастырем не вступал. Он вдруг до боли отчетливо увидел, чем все это кончится. Когда они спустятся с вершины - а это неизбежно - У пойдет за рисом в то место, где крестьяне всегда оставляли ему свои приношения. Он пойдет, это тоже неизбежно, ведь нужно кормиться и кормить гостей, а он так и не собрался завести хозяйство, чтобы ни от кого из живых уже не зависеть. Он возьмет мешок с рисом, легко взвалит его на плечи и сразу же почувствует тяжесть пристального взгляда со стороны. У поправит мешок поудобнее и пойдет в гору нарочито медленно, надеясь: вдруг не удержатся, начнут бить. Но никто не станет его преследовать, прошуршат сбоку по кустам - и все. А когда доберется У до своей пещеры, он увидит то, чего не хотел бы видеть. Солдат увидит он, много солдат. Они будут стоять неподвижно и слушать Пастыря, смотреть на Пастыря, ловить каждое его слово. У тоже посмотрит на друга: сильно порублен. Кровь уже перестала течь, свернулась черными корочками, и выбитый глаз медленно подтягивался по щеке назад, в пустую глазницу. У не станет слушать его слов, а пройдет сквозь солдат и склонится над трупами сына и женщины. "А ведь я думал, что он бессмертен, - подумает У.
– Почему я был уверен, что он тоже бессмертный? Потому, что мой сын?". В белую шею женщины глубоко вошла стрела. У погладит стрелу и отдернет руку, испугавшись, что сделает больно. Поднимется,
– Они охотились за ним." "Зачем?" - "Не понимаю, зачем".
– "Врешь?" - "Чтобы мир был. Молодые офицеры, заговор. Правительству был нужен Я - на нем горели все, кто присоединялся. А эти решили мир установить, инициативу проявили".
– "А ты - продал?" - "Я опоздал!" - "Продал".
– "Нет, какой мне смысл?" - "Ты от правителя приставлен?" - "Да".
– Переметнуться решил?" - "Нет, просто опоздал, как вы не понимаете?"
Какой мрак в этом мире! Как он далек от вершины!
– Женщину - кто убил?
– спросит У.
– Они, - тень кивнет на солдат.
Опять врешь, стрелу рукой держали, рукой кто-то ударил. Ты?
– Он, - тень укажет на сына.
– Чтоб вы отомстили, вы же бессмертны.
– М-м-м, - только и скажет У, дернув головой, и наотмашь кулаком отмахнет тень куда-то в сторону.
А Пастырь будет продолжать свою проповедь. Он уже добрался до второй части обращения, первая - смысловая - кончилась. Сейчас Пастырь поет что-то абсолютно непонятное. Тренированный голос его красиво вибрирует, повышается и понижается, затихает и вновь гремят. Солдаты слушают. Впрочем, теперь они не солдаты, теперь они даже не люди - колония простейших под мощным парализующим воздействием извне. Потом, в третьей части проповеди, Пастырь опять врубит смысл, и станут солдаты такими, какими они нужны Пастырю. "Умеет, - зло думает У.
– А ведь не воспротивился, когда Я убил ее. Как бы и не сам надоумил. Ему же на теплых, остывающих примерах легче учить".
И У войдет в свою пещеру. Найдет кирку, взвесит ее на руке я ударит в стену жилища. И стена поддастся: полетят камни, посыплется известка. Там, в глубине, свернувшись, уткнув голову в морщинистые лапы, спит дракон, худой дракон и какой-то полинявший. У разбудит его, ударив киркой плашмя. Дракон хрипло заорет, замашет бесполезными в пещере могучими крыльями, потом проснется окончательно и дохнет на У пламенем. Пламя дракона - не хилый человеческий огонь... Когда У придет в себя и выйдет из пещеры на волю, он увидит россыпь смоляно-черных обгоревших человеческих тел, да проповедника. Пастырь будет задумчиво смотреть туда, где по времени должно находиться солнце. Но солнца не увидит: взлетит над страной дракон, и тень от крыльев его разрастется вширь.
– Все по новой?
– обернется Пастырь к У.
– Все по новой, - кивнет У.
А вокруг будет трещать, гореть сосновый, иссушенный жарким летом лес. "Зачем?" - спросит Пастырь.
– Зачем, во имя чего стоит кровь людей проливать? Все равно пойдет колонна дальше знакомым путем, единственным путем, - продолжал Пастырь свой диалог с Я.
– Чего же ты добиваешься, бунтуя людей?
– Я хочу счастья для всех.
– И это всего опаснее. Сколько раз приходилось мне встречаться с подобными благодетелями человечества. Но разве не благими намерениями вымощена дорога в ад? В любое время и в любом месте находятся люди, готовые за небольшую плату твердить воем и каждому, что он, каждый, счастлив уже тем, что живет и работает в самое лучшее за все времена время, при самом лучшем общественном строе. И что сапог, который предлагают ему лизать, - самый вкусный сапог всех времен и народов. Устраивает тебя такой вариант всеобщего счастья?
– А ты?
– опросил Я отца.
– Что ты думаешь?
"Что женщина смертна, я знал, но неужели мой сын не бессмертен?" - с трудом оторвался от собственных видений У.
– Пора опускаться с вершины, - сказал он.
– Нет, ты ответь мне, - не отставал сын.
– Желание у меня такое: узнать, чего хочешь ты.
– А я ничего не хочу, - ответил У.
Последнее откровение У
– Хватит с меня желаний. Человек, знающий чего хочет, слаб. Особенно, если он настолько глуп, чтобы высказываться вслух. Ему обязательно пообещают исполнение желаний. В обмен, разумеется. Сначала родители обещают счастье в обмен на послушание. Потом женщины - список их требований, как правило, растет по мере осуществления. Счастье в труде, вещает государство.
– Трудись и будешь счастлив. Хочешь жизненных благ трудись, хочешь, чтобы тебе подчинялись, - научись повиноваться сам, лови указания начальников, предугадывай их желания. Трудись - и тебя возвысят, повинуйся - и впоследствии тебе уготован рай. Ты платишь сегодня, но выполнение твоих желаний откладывается на потом. Так в банке вкладчику обещают проценты, чтобы пустить его вклад в немедленный оборот. Но не вздумай заикаться о процентах в жизни - раздавят за черную неблагодарность и мелкую корысть. Хватит! Я не хочу, чтобы на моих вкладах спекулировали, чтобы строили групповое или личное счастье на моем послушании. Желаешь всегда приманки в капкане, а стоит ли приманка свободы?
Ни одна приманка не представляет уже для меня достаточной ценности. Ешьте сами, только не обижайтесь, когда клацнет.
Не выпускайте драконов! Ваши руки будут чисты от крови, но тысячи загубленных жизней пойдут на ваш счет, и счет этот будем вам предъявлен. Сегодня ли, завтра ли.
Десять тысяч жизней.
Тысяча жизней.
Одна жизнь.
7
Малое время на вершине оборачивается долгими годами в долине. Многими годами.
Женщина ждала, пока жизнь не затянула, не закрутила неотложными заботами. Но прежде она успела понять, что на вершину уходят надолго. И тогда - подчинилась жизни, перестала ждать.