Трио
Шрифт:
– Что-то ты невеселый, - сказал Пастырь.
– Может, душу хочешь открыть?
– А ты в своем амплуа, - откликнулся У.
– Здравствуй, отче!
– и поклонился, коснулся рукой земли у ног прибывшего, широким жестом приложил руку к сердцу и ко лбу. Все это выглядело шуткой, да шуткой, наверное, и было. Почти.
– Да и ты не меняешься, - безнадежно махнул рукой гость.
– Кто это там у тебя?
– Баба, - не вдумываясь, ответил У.
– Женщина, - поправился.
– С чего это вдруг?
– удивился Пастырь.
– А, странница, - объяснил У.
–
– Чепуха, - вынес вердикт гость.
– И вое-то ты врешь, и никак не остепенишься. Ну, веди, угощай! Идти вашими дорогами, легко ли?
– Угу, - подтвердил отшельник.
– Пойдем, угостимся, чем бог послал, а заодно и проверим, любит ли он тебя, помнит ли и послал ли в предвидении твоего прихода чего сверх обычного. Или запамятовал.
– Здравствуйте, - церемонно представился гость женщине.
– Я вашего друга старый знакомый.
Женщина посмотрела на вошедшего расширяющимися глазами и кинулась из пещеры вон.
– Что это она?
– не понял У.
– Бабы лучше знают чего и когда, - ответил гость.
– А зачем - ты их лучше не спрашивай, ничего путного не добьешься, потому как не думают они, а чутьем чуют.
Женщина скоро пришла: принесла лохань чистую и кувшин, принялась ноги мыть гостю. Тот сидел, подобрав длинную хламиду, а У не вмешивался, хотя недоумевал. Особого почтения на первый взгляд Пастырь не должен был вызывать. Был он сравнительно молод, тридцати с небольшим на вид, волосы носил длинные и не заплетал, не убирал, шапки не надевал вовсе. Глаза у него, правда, большие были и ясные, да что в них, в глазах-то? Навидался У за долгую жизнь больших и чистых глаз, и сами по себе они ничего еще не значили.
Странник, проповедник нищий и усталый, - а она омыла гостю ноги, вытерла их чистой своей кофтой, потому что не имелось в пещере лишних тряпок, да и нужных тоже. Потом на стол накрыла и служила гостю и отшельнику, пока не утолили первый голод и не продолжили беседы. А тогда села, и глядела, и слушала не слыша, не вникая.
– Ну, как тут у вас?
– поинтересовался Пастырь.
– Суета, - не одобрил У.
– Как с ума посходили опять: по дороге солдаты туда-сюда мечутся. Видел, наверное?
– Встречал, - признал гость.
– До тебя не доходя, замели меня. Я, правда, сам к ним привязался. Веришь ли, три дня учил, пока на путь направил. Да не наставил - направил лишь. А не хотелось мне на них время убивать: к тебе шел.
– Отпустили?
– спросил У.
– Куда денутся, - подтвердил тот.
– Хотел было пострадать, да привычка у здешних солдат головы рубить. Ну, распните меня, ну, расстреляйте, сожгите, в конце концов, но рубить? Голову оттяпают, а потом приставят ли, да как приставят, да ту ли? Гадательно.
– Оба посмеялись.
– Пришлось перевоспитывать, - продолжал Пастырь.
– Поговорил с ними. Видимо, беспорядки здесь какие-то, а во главе всего некий Я. Не знаю уж, на кого он работает, соседи ли его оплачивают
– Нет, - поморщился У, - это сын мой. Ни на кого он не работает. Просто дурак.
– Дурак? Это плохо, - погрустнел Пастырь.
– Добра он не делает. Провокацией это называется, знаешь?
– Знаю, - нехотя признался У, - от него и слышал. Он как раз на провокацию уповает, на умножение зла. Он - их режет, они народ давят, народ в конце концов возмутится и свергнет. Говорил я ему: когда-то еще свергнут, а кровь сейчас льют - чем дальше тем больше - из-за него, дурака, не в последнюю очередь.
– Да и свергнут, - задумчиво сказал гость, - тоже радости мало. Свято место пусто не бывает, а уж крови при этом... Все прежнее просто не в счет.
– Знаю, - кивнул У, - тут уж счет другой начнется.
– Сын у тебя, однако, - подумал вслух Пастырь.
– Впрочем, если встретимся, поговорю я с ним. Приходилось мне с подобными сталкиваться. Нужные они правителям люди, даже если сами правители этого недопонимают. Меня раз с таким вот вместе казнить собирались, так меня казнили, а его выпустили: мятежника, убийцу. Интересный был тип, вот только времени поговорить с ним по-настоящему не было.
– Обидно?
– Нет. Я, кстати, слышал, что он уехал в метрополию и вел вполне добропорядочное существование. Может, своим умом дошел... Теперь уже не узнаешь, краток век человеческий. А с сыном твоим поговорю. И вообще, мне здесь многое любопытно показалось. Ты мне общую картину здешних событий дать можешь?
– Не могу, - сказал У, - я давно уже ни с кем не общаюсь. Неинтересно мне как-то. Нового не жду, а о чем спрашивать?
– Это ты зря. Пожалуй, нового и не много, но кое-какие нюансы всегда появляются. Веяния неожиданные. А у нее ты спрашивал, а?
– Пастырь кивнул на женщину.
– Она ведь недавно у тебя? И не от хорошей жизни сюда пришла.
– Мы разговаривали, - ответил У.
– Но так, смутно. Общей картины женщина все равно дать не может, а детали мне ни к чему. Зачем человеку в душу лезть? И без меня любителей спрашивать и специалистов развелось хоть отбавляй.
– Ты не прав, - мягко настоял гость.
– Спрашивать человека надо, чтобы беду расшевелить, чтобы прорвалась она и вытекла, не лежала камнем на сердце. Обидели?
– обернулся он к женщине.
Женщина молча кивнула.
– Мужа убили?
– Она опять кивнула.
– За что?
– Не знаю.
– А дети?
– Не дал господь.
– Молодая ты еще, - сказал Пастырь.
– Детей тебе нужно. Дело женщины дети, и не надо думать о мертвых. Потому что воспоминание о беде и ожидание беды всегда страшнее, чем сама беда, а мужу твоему ничто уже не грозит, ничего с ним худого больше случиться не может. И тебе нужно идти самой с того места, где остановился он, и путь твой, женщина, один - дети. Сказал я уже об этом и вновь повторю, чтоб крепче запомнилось. Жить надо, жизнь коротка и путь короток, а печалиться о прошлом - остановиться в пути. Не дело это для того, кто должен идти дальше. Поняла меня?