Триптих. Одиночество в Сети

Вишневский Януш Леон

Сейчас-то Якубу было совершенно понятно, что полностью эти паззлы не могли сложить несколько мечтающих о славе перебравших никотина компьютерщиков, генетиков и молекулярных биологов. Даже если бы они решили, чтобы не тратить зря время, перестать дышать и только работать и работать. Но тогда в Новом Орлеане он еще этого не знал.

И никто не знал.

Тогда он работал, как в состоянии амока, буквально пока не сваливался.

Как-то он заснул за компьютером и свалился со стула на разбросанные на полу книжки. Поскольку жалюзи на окнах его рабочей комнаты были всегда опущены, он не различал, какая стоит пора дня. В этой комнате 4018

на четвертом этаже здания «Персиваль Стерн», где находилась их лаборатория, всегда было светло от гудящих под потолком ламп дневного света. В одно из воскресений, когда в его холодильнике остались лишь грязноватые ленточки поглотителя запахов, он уговорился с Джимом отправиться на закупки в большой супермаркет в конце улицы.

Договорился на четыре часа дня и… проспал.

А лег он спать еще до полуночи в субботу.

Ему и в голову не приходило, можно ли жить иначе. Он подсознательно ощущал: нельзя. Этот проект был его жизнью. И Якуб все подчинял ему.

«В лабораторию ты не придешь, если будешь действительно очень болен. А по-настоящему больным ты сочтешь себя только тогда, когда несколько часов будешь харкать кровью».

Так кратко и образно суммировал это индийский программист, присоединившийся к их исследовательской группе примерно тогда же, когда и Якуб.

Он задумывался, так ли работают и другие. Иногда спрашивал об этом коллег. Один из них, Януш, тоже поляк, стипендиат Фонда имени Костюшки, информатик из Торуньского университета, работавший в Куинс-колледже в Нью-Йорке, сказал ему:

— Старик, меня только что стукнуло, что моя малышка Яся уже в третьем классе. И завтра она получает табель, и у нее начинаются каникулы.

Вот уже несколько недель он вставал в половине пятого, совал в рот сигарету, собирал разбросанную по всей комнате одежду, заваривал кофе и приводил себя в чувство ледяным душем в ванной на первом этаже. И очень часто обнаруживал, что стоит под душем с сигаретой во рту. Одеваясь, он торопливо пил кофе, забрасывал в рюкзачок листки с заметками, написанными ночью, выскакивал и садился в машину Джима, который уже несколько минут ждал его.

С тех пор как Джим стал работать на стройке неподалеку от университета, он каждый день подвозил Якуба. Джим дожидался его всегда в отличном настроении, всегда улыбающийся и свежий, как весенний лужок. У Якуба такое его настроение всегда вызывало раздражение и недоумение. Как можно быть таким радостным в пять утра после такой короткой ночи, да еще сидя в такой машине.

У Джима был «бьюик» выпуска шестидесятых годов без кондиционера, что в Новом Орлеане воспринималось либо как признак невероятной бедности, либо как доказательство принадлежности к религиозной секте невероятно мазохистской направленности. Кроме того, задняя дверца со стороны пассажира была привязана толстой веревкой к изголовью кресла водителя, а иначе во время езды ее должен был придерживать пассажир.

Якуб садился с закрытыми глазами в машину, брал из пепельницы уже дожидающуюся его прикуренную Джимом сигарету, и они трогались. Разговаривать они начинали, только проехав несколько миль, когда Якуб окончательно просыпался. Джим знал уже назубок этот порядок и вел себя как преданный и вышколенный водитель английской королевской семьи.

Вскоре Якуб все чаще не ночевал дома, оставаясь на рабочем месте и работая с короткими перерывами всю ночь.

Так было и в ту ночь, когда позвонил Яцек.

Шел четвертый час ночи с субботы на воскресенье.

Джим был как раз у него в комнате. Он молча склонился над электронными аптекарскими весами, которые поставил рядом с компьютером. С величайшей сосредоточенностью он развешивал кокаин на порции и засыпал их в заранее заготовленные пакетики. На компьютерном столе лежали ряды запаянных полиэтиленовых мешочков с белым порошком. Каждый содержал четыре «понюшки».

Когда Джим закончил, на столе лежало кокаина на пятьдесят тысяч долларов.

Он обошел стол, молча складывая пакетики в ободранный, помятый чемоданчик. Затем закодировал замок чемоданчика, один браслет полицейских наручников надел себе на левое запястье и запер ключом. Второй браслет был приварен к чемоданчику. Подойдя к Якубу, Джим все так же молча положил ключ от наручников на клавиатуру компьютера и только после этого произнес:

— Это и вправду в последний раз. Не презирай меня и извини.

Якуб кипел от злости. От злости на себя за то, что согласился на это. И дело было даже не в том, что он рисковал абсолютно всем, чего достиг в жизни, так как во второй раз сознательно — поскольку согласился без всякого принуждения — стал пособником торговца наркотиком; больше всего его огорчало то, что Джим так его разочаровал. Коварно воспользовался их дружбой.

Он чувствовал себя так, словно его предали.

Ведь три месяца назад Джим пообещал, что «это в первый и последний раз», что «вот сейчас он расплатится с долгами и вылезет из этого дерьма» и что «заняться этим он может только здесь, потому что никому не придет в голову, будто в Тьюлейне в генетической лаборатории крошат мел» — так он называл это свое занятие.

Сегодня же час назад, когда Джим постучался в дверь, Якубу и в голову не пришло, что тот снова явился с «товаром». Джим стоял на пороге с прикованным к руке чемоданчиком и, с трудом совладав с дрожью голоса, сказал:

— Если я сегодня ночью это у тебя не раскрошу, то уже никогда не смогу тебя подвезти. Позволь… очень прошу.

Якуб позволил.

И пока Джим развешивал, он стоял к нему спиной, молчал и кипел от злости. Он не желал на это смотреть.

Вот так ребенок наивно верит, что если он закрыл глаза, то вокруг вовсе даже не темно.

Подошел он к столу, только когда Джим закрыл за собой дверь.

На клавиатуре компьютера лежал ключ от наручников, которыми Джим для верности приковал себя к чемоданчику с «коксом», и два маленьких пластиковых мешочка с белым порошком.

Для него.

В прошлый раз, когда Джим паковал здесь товар, Якуб попробовал кокаин.

Стол уже почти весь был занят пластиковыми пакетиками, и вдруг Джим отошел от весов, снял со стены старую фотографию в деревянной рамке, сдул пыль со стекла и прогрел его пламенем зажигалки. Затем высыпал содержимое одного пакетика на просушенную стеклянную поверхность и разделил белый порошок на три ровные полоски длиной около восьми сантиметров. Закурил сигарету, достал из бумажника половинку безопасной бритвы, вставленную в деревяшку, и принялся мельчить порошок в каждой полоске. Продолжалось это около пяти минут. Потом Джим достал из кармана мятый зеленый банкнот, свернул в трубочку и вставил один ее конец в ноздрю. Наклонился к стеклу и втянул в нос целиком одну полоску порошка. Мелкие частички, что остались на стекле, он собрал смоченным слюной пальцем и растер по деснам. Потом повернулся к Якубу, протянул ему свернутую долларовую купюру и, улыбаясь, предложил: