Триптих
Шрифт:
Доктор. Таблетки все-таки пусть принимает. Что же я такого сказал… только потому, что я сказал… в шутку, конечно, они не понимают шуток, кто-нибудь встречал еврея, который понимал бы шутки — нет… а я ведь только сказал: я знаю евреев. В Андорре, надеюсь, еще позволено говорить правду…
Учитель молчит.
Где же моя шляпа?
Учитель (подходит к Доктору, снимает у него с головы шляпу и бросает ее за дверь). Вон ваша шляпа!
Доктор уходит.
Мать. Я говорила тебе: не надо волноваться. Этого он никогда не простит. Ты ссоришься со всем миром, Андри это не облегчает жизнь.
Учитель. Пусть он придет сюда.
Мать.
Учитель. Этого типа нам еще не хватало. Такого — окружным врачом! Жизнь, как нарочно, старается принять самый гнусный оборот.
Входят Андри и Барблин.
Говорю тебе, Андри, раз и навсегда: не обращай внимания на их болтовню. Я не потерплю обиды, ты это знаешь, Андри.
Андри. Да, отец.
Учитель. Если этот господин, ставший теперь нашим окружным врачом, еще хоть раз пикнет, этот неудачник с дипломом, этот сын контрабандиста — я тоже занимался контрабандой, как всякий андоррец, но без ученых званий! — он, вот увидишь, сам слетит с лестницы, собственной персоной, не только его шляпа. (Матери.) Я их не боюсь! (К Андри.) И ты, понял, не бойся их. Если мы будем вместе, ты и я, как двое мужчин, Андри, как друзья, как отец и сын, — или, может быть, я не обходился с тобой, как с родным сыном? Может быть, я когда-нибудь обижал тебя? Тогда скажи мне это в глаза. Может быть, я относился к тебе иначе, Андри, чем к родной дочери? Скажи мне это в глаза. Я жду.
Андри. Что мне сказать, отец?
Учитель. Не выношу, когда ты стоишь, как церковный служка, который что-то украл или еще что-нибудь натворил, такой смирненький, потому что боится меня. Иногда у меня лопается терпение, я знаю, я бываю несправедлив. Я не считал, не записывал своих воспитательских промахов.
Мать накрывает на стол.
Мать бывала с тобой холодна?
Мать. Что ты несешь! Можно подумать, что ты говоришь на публику!
Учитель. Я говорю с Андри.
Мать. Вот именно.
Учитель. Как мужчина с мужчиной.
Мать. Можно ужинать.
Мать выходит.
Учитель. Вот, собственно, все, что я хотел тебе сказать.
Барблин завершает приготовления к ужину.
Если он за границей такая важная птица, почему же он не остался за границей, этот профессор, который ни в одном университете мира не допер до доктора. Этот патриот, который стал нашим окружным врачом, потому что он и двух слов не может связать без родины и Андорры. Кого же винить в том, что из его честолюбия ничего не вышло? Кого же, если не евреев?.. Не хочу больше слышать этого слова.
Мать приносит суп.
Учитель. И ты тоже, Андри, не употребляй этого слова. Понял? Я не потерплю. Они же не знают, что говорят, и я не хочу, чтобы ты в конце концов действительно поверил тому, что они говорят. Запомни, это вздор. Раз и навсегда. Раз и навсегда.
Мать. Ты кончил?
Учитель. Это действительно вздор.
Мать. Тогда нарежь нам хлеба.
Учитель нарезает хлеб.
Андри. Я хотел спросить о другом…
Мать разливает суп.
Но, может быть, вы уже знаете. Ничего не случилось, не надо всего пугаться. Не знаю, как сказать такую вещь… Мне будет двадцать один, а Барблин уже девятнадцать…
Учитель. И что же?
Андри. Мы хотим пожениться.
У Учителя хлеб выпадает из рук.
Да. Я пришел спросить… я хотел это сделать, когда выдержу испытание у столяра, но так не получается… Мы хотим сейчас обручиться, чтобы все это знали и не приставали к Барблин.
Учитель. Пожениться?!
Андри. Прошу у
Учитель поднимается, как осужденный.
Мать. Я видела, что дело к тому идет, Кан.
Учитель. Молчи!
Молчание.
Андри. Но это так, отец, мы любим друг друга. Говорить об этом трудно. С самого детства, когда мы еще жили в одной комнате, мы говорили о женитьбе. В школе нам было стыдно, потому что все над нами смеялись. Вам нельзя, говорили, потому что вы брат и сестра. Однажды мы хотели отравиться, потому что мы брат и сестра, отравиться красавкой, но стояла зима, красавки не было. И мы плакали, и мать это заметила… и ты пришла, мать, ты утешила нас, ты сказала, что мы вовсе не брат и сестра. И рассказала всю эту историю, как отец спас меня, переправив через границу, потому что я еврей. Я обрадовался и сообщил об этом в школе и всем-всем. С тех пор мы уже не спим в одной комнате. Мы ведь уже не дети.
Учитель молчит в оцепенении.
Пора, отец, нам пожениться.
Учитель. Андри, это нельзя.
Мать. Почему нельзя?
Учитель. Потому что нельзя!
Мать. Не кричи!
Учитель. Нет… Нет… Нет…
Барблин плачет навзрыд.
Мать. Не реви!
Барблин. Тогда я покончу с собой.
Мать. Не говори глупости!
Барблин. Или пойду к солдатам, да-да.
Мать. Тогда тебя Бог накажет!
Барблин. Пускай.
Андри. Барблин!
Барблин выбегает из комнаты.
Учитель. Она дуреха. Оставь ее! Найдешь других девушек сколько угодно.
Андри вырывается из его рук.
Андри. Она обезумела.
Учитель. Ты останешься здесь.
Андри остается.
Это первое «нет», Андри, которое я вынужден тебе сказать. (Закрывает лицо руками.) Нет!
Мать. Я не понимаю тебя, Кан, я не понимаю тебя. Ты ревнуешь? Барблин девятнадцать, и кто-то у нее все равно появится. Почему же не Андри, которого мы знаем? Такова жизнь. Почему ты смотришь отсутствующим взглядом и качаешь головой, ведь это большое счастье, почему не хочешь отдавать свою дочь? Молчишь, замкнулся, потому что завидуешь молодым, завидуешь жизни, которая продолжается теперь без тебя.
Учитель. Что ты знаешь!
Мать. Я ведь только спрашиваю.
Учитель. Барблин — ребенок…
Мать. Так все отцы говорят. Ребенок! — для тебя, Кан, но не для Андри.
Учитель молчит.
Андри. Потому что я еврей.
Учитель. Андри…
Андри. Так и скажите.
Учитель. Еврей! Еврей!
Андри. Ну, вот.
Учитель. Еврей! Каждое третье слово, дня не проходит, каждое второе слово, дня не проходит без «еврея», почти не проходит без «еврея», я слышу «еврей», когда кто-то храпит, «еврей», «еврей», нет анекдота без «еврея», нет сделки без «еврея», нет ругательства без «еврея», я слышу «еврей», когда никто не еврей, «еврей», «еврей» и еще раз «еврей», дети играют в «еврея», как только отвернусь, это кричат мне вдогонку, лошади ржут на улицах «евре-э-э-эй, евре-э-э-эй, еврей»…
Мать. Ты преувеличиваешь.
Учитель. Неужели не может быть других причин?
Мать. Тогда назови их.
Учитель молчит, затем берет шляпу.
Куда?
Учитель. Туда, где меня оставят в покое.
Уходит, хлопнув дверью.
Мать. Теперь опять будет пить до полуночи.
Андри медленно уходит в другую сторону.
Мать. Андри?.. Ну, вот, все разошлись.
Андоррская площадь. Учитель сидит один перед кабачком, Трактирщик приносит заказанную водку, которую Учитель пока не пьет.