Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера
Шрифт:
Толстушка вздрогнула, приподнялась и обратила свою милую физиономию в сторону мужа.
– Пшел вон! Не будешь коптить квартиру! Накурился, хоть противогаз вешай! – крикнула Александра Станиславовна так громко, что всполошенные мухи принялись кружить по кухне. – Я тебе сейчас такого мяса задам! Обжора!
Александра Станиславовна села за стол и, как ни в чем не бывало, засунула в свой рот основательный шматок ветчины.
– Ах, как надоела мне эта картошка! – издевательским голосом сказала она. – Хочется белужины, тянет к сардинкам, к семге, к консоме!
И
– Хорошая жена трудится на тебя, – смущенно заметил он, – как слуга, дает советы, как советник, прекрасна, как богиня красоты, спокойна, вынослива, как земля, ко-о-ор-ми-ит тебя, как мать, и услаждает тебя, как гетера.
– Кто?
– Я говорю, гетера. Хорошая жена – это шесть лиц в одном. Это еще индийские йоги говорили.
В конце концов горе-муж не выдержал и в прокуренном кабинете протянул свои кусачие руки к комоду, где в ряд, как солдатская шеренга, вытянулись стеклянные банки c говяжьей тушенкой. Взяв одну из банок, обжора по-волчьи открыл ее, соскреб жир животного, судя по маркировке, зверски убитого год назад и, страстно обоняя запах говядины, переместил холодное мясо в пустой голодающий желудок. Но хотелось чего-то еще. Он лег на большой велюровый диван, задрапировался в плед, но вдруг вскочил и взял в руки «Немешаевскую правду». Взгляд упал на гнусную антиалкогольную статейку, и Петр Тимофеевич закурил очередную папиросу.
– Я что же теперь, – нахмурился он, – матрацным промыслом должен заниматься или податься туда, куда даже воронье костей не заносит?
По всей видимости, воронье не заносило костей в общепит и в производственные артели. Петр Тимофеевич мгновенно представил цех по производству матрацев и замусоренную столовую Дворца Труда c большой дежурной яичницей из десяти яиц c колбасой. Командиром матрацного производства Петр Тимофеевич быть не хотел. Яичницу же требовал желудок. Хотелось также индюшатины, гусятины, курятины, телятины, кулебяк, фаршированных яиц и ароматного шартреза. Но шартрез был давно выпит, а все остальное слопано Алесандрой Станиславовной.
В тот мертвый час, когда Петр Тимофеевич выкурил последнюю папиросу второй пачки и, укрывшись кисеей, закрыл глаза, в квартире Ключниковых раздался звонок в дверь.
– Кого это еще там черт несет?! – c набитым ртом промычала Александра Станиславовна.
Подойдя к двери, она мелодично лязгнула ключом в замочной скважине, дверь задрожала и отворилась на ширину, дозволенную натянутой цепочкой. Не переставая двигать челюстями, Александра Станиславовна посмотрела в образовавшийся проем. На лестничной площадке топтался Ираклий Давыдович Суржанский. Глаза у него были закатаны вверх, а руки по-архирейски скрещены.
– Явление Христа народу в лаптях! Акт второй, – жирно хихикая, произнесла Александра Станиславовна и, сняв дверную цепочку, впустила гостя. – Питер, – мурлыкнула она, закрывая дверь, – к тебе пришли.
Ираклий Давыдович вошел в прихожую, вытер ноги о полугрязное веретье, снял пальто и бережно повесил его на вешалку.
– Я только что c заседания райплана, – соврал он. – А к вам буквально на минутку. Простите, если помешал.
– Петр Тимофеевич у себя в кабинете, – сообщила Александра Станиславовна. – Питер, оглох что ли?!
Из кабинета Питера никто не отвечал. Ираклий Давыдович медленно прошел через гостиную и, войдя в кабинет, вдоволь насладился табачным смогом. В комнате остался только азот, кислород был сожран никотином и, так как форточка была наглухо закрыта, дышать было нечем. Петр Тимофеевич лежал, распластавшись, на диване. В зубах у него дымылась папироса. Увидев Суржанского, Петр Тимофевич затушил окурок и, легко дрогнув губами, не без иронии пробубнил:
– А, это опять вы?
– Я на минутку, – сказал Суржанский ни громким, ни тихим голосом, тем самым голосом, которым обычно говорят рядовые партийцы в присутствии вышестоящего начальства. – На самую малость.
– На минуту, на минутку. Вас только здесь не хватало.
Петр Тимофеевич лениво встал, c язвительной усмешкой пожал гостю руку и пригласил сесть.
Ираклий Давыдович робко уселся на краешек кресла и, изобразив на своем круглом лице миловидную улыбку, на секунду замер так, как будто на его голову вот-вот должен свалиться кирпич.
– Я вас слушаю, товарищ Суржанский, – самодовольно выговорил Ключников. – Опять вас нелегкая к нам занесла?
– Понимаете, – кисло проговорил Суржанский. – Нет, не это... Хотелось бы... это... как сказать-то... забыть наши распри.
Петр Тимофеевич вытаращил от удивления глаза и раскрыл рот, как бы желая проглотить жирного отредактированного слона.
– Вы меня давно знаете, Петр Тимофеевич, – продолжал Суржанский, щелкая зубами, – как-то не хотелось бы ссориться из-за чепухи. Ведь так? Так.
– Хм! А я же вам еще тогда упомянул, что деньги ваши в целости, – немного погодя, произнес Ключников. – Вложены они, куда надо. А вы тюльку гнали неизвестно зачем. На кой черт попусту свое сердце в кровь макать?
– Да-да. Так вот. Я хотел бы предложить вам новое дельце...
– Интересно будет полюбопытствовать.
– Тут ко мне приехал дальний родственник из Черноморска. Он проездом. Сами понимаете, время сейчас сложное. Крутимся, что там говорить, как можем.
– Ну, ну, ну. Не тяните.
– Так вот. Хороший человек... Он мне рассказал... А я к вам. Думаю, как бы ни было, а надо помочь Петру Тимофеевичу. Ведь вино-то сейчас у вас плохо берут. Так? Так. Все больше водку, а вино же куда девать.
– Ну, что вы тянете собаку за хвост?
Ираклий Давыдович вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую стопочку цветных этикеток «Черноморского хереса» и одну из них протянул Ключникову. Петр Тимофеевич внимательно прочитал надпись на ярлыке, впился взором в намалеванный диск финского солнца, потер бумагу меж пальцами, понюхал.