Триумф Венеры. Знак семи звезд
Шрифт:
— И что князь? — спросил Иван Дмитриевич. — Очень был огорчен?
— Ничуть. «Я, — говорит, — слава Богу, здоров, ничем пока не хвораю, а мне еще в юности нагадали умереть в собственной постели…»
— Я тоже слышал от него об этом предсказании, — подтвердил Кобенцель. — Может быть, поэтому Людвиг и отличался такой храбростью на поле боя. Он со своим эскадроном в конном строю атаковал итальянские батареи.
— И ведь сбылось, — вздохнул Левицкий.
— Между прочим, та винтовка, — спросил Иван Дмитриевич у Кобенцеля, — которую Гогенбрюк с вашей и фон Аренсберга помощью продал нашему военному ведомству, из нее, надеюсь, не нужно целиться в ноги, чтобы попасть в голову?
— Ну, это смотря с какой дистанции… Но раз вы так сказали, значит вам известно, что я присутствовал на испытаниях. Когда поинтересовались моим мнением, мой совет был принять ее на вооружение. Модель очень хорошая. В таких делах я не поступаю против совести, к тому же моя семья связана с Россией еще со времен Ивана Грозного.
— Испытателей-то водочкой не вы разве поили?
Кобенцель смутился.
— Было дело, не сумел отговорить Гогенбрюка. Но это ничего не меняет, модель и вправду хорошая.
— А каким образом он ухитрился продать ее не только нам, но и туркам?
— О! — уважительно сказал Кобенцель. — От вас, господин Путилин, нет никаких секретов. Я сам узнал об этом лишь вчера вечером. Как же вы знаете?
Иван Дмитриевич промолчал, незаметно покосившись на Левицкого, по тот и без подсказки сообразил прикусить язычок.
— Понимаю, служебная тайна. Я тоже недоумевал, когда Юсуф-паша сообщил мне эту новость. Признаться, подумал даже, что смерть избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного положения. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем блеф… Мне кажется, господин Путилин, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?
— Накиньте к тем двум часам пять минут, — предложил Иван Дмитриевич, — и продолжайте.
Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга эта чертова винтовка имеет ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить для себя другое. Почему-то хотелось понять, случайной была смерть князя или существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.
— С Гогенбрюком, — начал рассказывать Кобенцель, — был заключен контракт на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных ружей. Если переделают больше, ему причитаются проценты с основной суммы. И по намекам, которые делал мне Гогенбрюк, я пришел к следующему выводу: он решил шантажировать чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором: или он получает проценты, или продает свою модель армии, в будущем, возможно, вражеской.
— Ту же систему? Это не запрещено контрактом?
— В чем и дело! Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована, что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на небольшой аванс. Однако все это чистейшей воды авантюра, никаких усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу не о чем было беспокоиться. Скорее всего, Гогенбрюк его посвятил в свои планы. А Людвиг, я думаю, рассказал обо всем принцу Ольденбургскому. Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом расшевелить ваших военных чиновников, да еще и турок провести…
— Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и смеялись, — вставил Левицкий. — Вначале князь был недоволен, а потом смеялся и говорил ему: «Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами…»
— Да, очень весело, — сказал Иван Дмитриевич.
Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Пригревало солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз у него уже вконец заплыл.
— Иван Дмитрич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!
— Как так увезли? Куда?
— В Италию. — Константинов перевел дыхание. — Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.
— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор — и велел отправляться домой.
Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»
Уже идя по Знаменской, он подумал, что да, убийство иностранного дипломата — случай из ряда вон, можно и д о лжно предположить всякое, причины естественно искать и в ситуации на Балканах, все правильно. Тут дело вот в чем: и Певцов, и Хотек считают жизнь всего лишь особого рода игрой, где убийство — только очередной ход, и потому они могут выиграть или проиграть, но понять не могут. Ведь эти люди даже замок Цилль полагают чем-то вроде коробки, куда кладутся снятые с доски, отыгравшие свое фигуры.
За трактиром «Три великана» Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными, не оштукатуренными с изнанки стенами доходных домов. Сюда он вчера днем посылал Левицкого… Посередине двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама стоял двухэтажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами: здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, бритый, оставивший свой наполеондор в Знаменском соборе. Купленные им свечи давно догорели, истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами.