Триумф Венеры. Знак семи звезд
Шрифт:
Письмо жене Кобенцель так и не написал, но уже не хотелось дольше оставаться за этим столиком. Он расплатился и вышел в вестибюль. Потоптавшись там, нерешительно приоткрыл какую-то дверь, в надежде, что за ней окажется отхожее место. Оттуда пахнуло сыростью, мрачная лестница с выщербленными каменными ступенями вела куда-то вниз, в темноту.
Вышедший вслед за ним человек в чиновничьей шинели спросил:
— Вам в нулик-с?
— Да, — смущенно покивал Кобенцель.
— Это здесь.
— Как-то, знаете…
— Пойдемте, я вас провожу.
Могильным земляным холодом тянуло
Задумавшись, провожая взглядом шуваловскую карету, Иван Дмитриевич стоял у окна, когда в гостиную без стука вошел один из его ближайших агентов по фамилии Сыч. Следом ввалился полицейский с мешком за спиной.
— Важнейшая, Иван Дмитриевич, улика, — сказал Сыч. — Газеточку позвольте…
Он взял верхнюю из целой кипы только что доставленных для князя свежих газет, хотел положить ее на стол, но почему-то передумал и расстелил на крышке рояля. Затем скомандовал своему спутнику:
— Давай!
Полицейский развязал мешок, пристроил его устьем на газете и бережно, слегка встряхивая, поднял. На рояле осталось лежать нечто круглое, желтовато-коричневое, жуткое, в чем Иван Дмитриевич не сразу признал отрезанную человеческую голову. Он прикрыл глаза. Горло перехватило спазмом, из которого отрыгнулось жгучей рвотной кислятиной.
— Нашли, Иван Дмитриевич, — со сдерживаемым ликованием объявил Сыч.
На его тощей усатой физиономии читалось радостное сознание исполненного долга.
— Ты зачем ее сюда притащил, болван? — заорал Иван Дмитриевич, с трудом одолевая стоявшую в горле дурноту.
Сыч погрустнел.
— Эх, думал, порадую вас…
— Да я тебе кто? — кричал Иван Дмитриевич. — Ирод, что ли? Чингисхан? Дракула? Какая мне радость?
Голова покоилась на газете лицом к окну — маленькая, темная, сморщенная, с надорванным ухом, окруженная со всех сторон равнодушно-величественной гладью рояля, невыразимо жалкая в своем посмертном одиночестве, где ее лишили даже тела. Вызывала она уже не ужас, не брезгливость, а сострадание.
Сыч между тем рассказывал, как в седьмом часу утра полицейские, направляясь на службу и проходя Знаменской улицей, возле трактира увидели на земле эту голову, подобрали и отнесли в участок. Там она и пролежала без всякой пользы, пока не попалась на глаза Сычу. Он зашел туда совершенно случайно…
— Сюда ее для чего приволок? — устало спросил Иван Дмитриевич.
— Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она.
— Кто толкует?
— Народ.
Да-а! Половина шестого только, фонари не зажгли, а молва уже весь австрийский дипломатический корпус в Петербурге под корень извела: посла зарезали, консулу голову отрубили. А приказчик табачной лавки, куда Иван Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил, что австрияков студенты режут. Зачем? Он и это знал: чтобы государь с ихним королем поссорились. Начнется война, государь уедет из Питера со всем войском, тут студенты и забунтуются.
Иван Дмитриевич покосился на рояль. Вестницей надвигающегося хаоса казалась эта голова. Рассматривать ее не хотелось, но все-таки краешком глаза отметил, что мужская, с бородой и усами. На чьих плечах она сидела? Что происходит?
— Забери ее, — сказал Иван Дмитриевич. — Вместе с газетой… Возле какого трактира нашли?
— «Три великана», Иван Дмитрич.
— Покажешь там. Вдруг половые признают? И сразу мне доложи.
Полицейский держал мешок, раскрыв его и прижав к роялю, а Сыч, не касаясь руками мертвой головы, на газете начал подтягивать ее к краю рояльной крышки, чтобы оттуда уронить прямо в мешок.
Ага, упала.
Облегченно вздохнув, Иван Дмитриевич достал наполеондор, найденный под княжеской кроватью, и на ладони протянул Сычу.
Тот расплылся в счастливой улыбке.
— Ох, Иван Дмитрич, балуете вы меня!
— Шиш тебе! Ты посмотри на нее хорошенько. Видишь, французская. Это ихний бывший император… Запомнил?
— Ну, — скучным голосом сказал Сыч.
— Пойдешь по церквам, спросишь, не заказал ли кто панихиду отслужить на такую денежку…
Когда Сыч и полицейский с мешком исчезли, Иван Дмитриевич просмотрел все оставшиеся газеты, которые покойный их подписчик должен был читать сегодня за ужином. О преступлении в Миллионной ничего не сообщалось, хотя пронырливых репортеров, жаждущих взять интервью у начальника сыскной полиции, с утра приходилось гонять от княжеского особняка.
Дед объяснял это тем, что Шувалов распорядился и цензура не пропустила в печать.
Позднее я проверил. Действительно, ни в одной из столичных газет ни 25 апреля 1871 года, ни в последующие дни не появилось никаких известий об убийстве князя фон Аренсберга.
Первые полосы заполняли корреспонденции о боях под Парижем: инсургенты отбивают атаки версальских войск, форт Исси переходит из рук в руки, воздушный шар, наполненный листовками Коммуны, поднялся над городом, но из-за отсутствия ветра все листовки упали на Сент-Антуанское предместье, которое и без того не нуждается в пропаганде социалистических идей. С негодованием отвергалось беспочвенное утверждение одного берлинского еженедельника, будто генерал Домбровский — русский. Нет, он хотя и российский подданный, но — поляк.
О чем еще писали газеты в те дни?
В Англии предложение дать женщинам избирательные права отвергнуто парламентом: за — 151 голос, против — 220.
В Одессе закончился трехдневный еврейский погром. Евреи призвали бойкотировать питейные заведения, студенты оцепили трактир «Золотой якорь», где собирались погромщики, не впускают туда посетителей; полиция разогнала студентов.
В Петербурге за истекшую неделю зарегистрировано 89 случаев заболевания холерой.
Гуляние в Демидовском саду. М-зель Гандон танцевала на сцене канкан и привлечена к суду за нарушение приличий. Но на суде свидетель, жандармский подполковник Зейдлиц, решительно отверг это обвинение, сказав: «Господа, о каком неприличии может идти речь, если танец исполнялся в мужском костюме?»