Триумфальная арка
Шрифт:
— Извини, Жоан. Я не думал, что разбужу тебя.
— Я почувствовала, что тебя нет рядом. Стало холодно. Словно ветер подул. Я вся похолодела от страха. И вдруг вижу — ты в углу. Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего, ровным счетом ничего, Жоан. Я проснулся, и мне захотелось выпить.
— Дай и мне глоток.
Равик наполнил рюмку и подошел к кровати.
— Ты сейчас совсем как ребенок, — сказал он.
Жоан обеими руками взяла рюмку и поднесла к губам. Она пила медленно, глядя на него поверх рюмки.
— Отчего ты проснулся?
— Не знаю. Вероятно, свет луны.
— Ненавижу
— В Антибе ты не будешь ее ненавидеть.
Она поставила рюмку на стол.
— Мы в самом деле едем?
— Да, едем.
— Подальше от этого тумана и дождя?
— Да… подальше от этого проклятого тумана и дождя.
— Налей мне еще.
— Ты не хочешь спать?
— Нет. Жалко тратить время на сон. Ведь пока ты спишь, жизнь уходит. Дай мне рюмку. Это тот самый отличный кальвадос? Мы хотели взять его с собой.
— Ничего не надо брать с собой.
Она взглянула на него.
— Никогда?
— Никогда.
Равик подошел к окну и задернул портьеры. Они сходились лишь наполовину. Свет луны падал в широкую щель, как в колодец, разделяя комнату на две части, полные смутного мрака.
— Почему ты не ложишься? — спросила Жоан. Равик стоял у дивана, отделенный от Жоан стеной лунного света. Он с трудом различал ее. Чуть поблескивающие волосы были откинуты назад. Она сидела в кровати нагая. Между ним и ею, как между двумя темными берегами, струился, оставаясь неподвижным, и словно переливался в самом себе холодный свет; он лился в прямоугольник комнаты, полной теплого запаха сна, пройдя бесконечный путь сквозь черный безвоздушный эфир — преломленный свет солнца, отраженный далекой мертвой планетой, магически превращенный в свинцовый холодный поток; свет струился — и все же стоял на месте и никак не мог заполнить комнату.
— Почему ты не идешь ко мне? — спросила Жоан.
Равик прошел через комнату, сквозь мрак, свет и снова мрак, всего несколько шагов, но ему показалось, что он преодолел огромное расстояние.
— Ты взял бутылку?
— Да.
— Хочешь выпить? Который час?
Равик посмотрел на светящийся циферблат часов.
— Около пяти.
— Пять. А могло быть и три. Или семь. Ночью время стоит. Идут только часы.
— Да. И несмотря на это, все происходит ночью. Или именно поэтому.
— Что все?
— Все, что становится видимым днем.
— Не пугай меня. Ты хочешь сказать — все происходит без ведома людей, когда они спят?
— Именно так.
Жоан взяла у него рюмку и выпила. Она была очень хороша, и он знал, что любит ее. Она не была прекрасна, как статуя или картина; она была прекрасна, как луг, овеваемый ветром. В ней билась жизнь, та самая жизнь, которая, случайно столкнув две клетки в лоне матери, создала ее именно такой. Все та же непостижимая тайна: в крохотном семени заключено все дерево, еще неподвижное, микроскопическое, но оно есть, оно заранее предопределено: здесь и крона, и плоды, и ливень цветов апрельского утра; из одной ночи любви возникло лицо, плечи, глаза — именно эти глаза и эти плечи, они уже существовали, затерявшись где-то на земле, среди миллионов людей, а потом, в ноябрьскую ночь, в Париже, на мосту Альма, вдруг подошли к тебе…
— Почему ночью?.. — спросила Жоан.
— Потому что… — сказал Равик. — Прижмись ко мне теснее, любимая, вновь возвращенная из бездны сна, вернувшаяся с лунных лугов… потому что ночь и сон — предатели. Помнишь, как мы заснули сегодня ночью друг возле друга — мы были так близки, как только могут быть близки люди… Мы слились воедино лицом, телом, мыслями, дыханьем… И вдруг нас разлучил сон. Он медленно просачивался, серый, бесцветный, — сначала пятно, потом еще и еще… Как проказа, он оседал на наших мыслях, проникал в кровь из мрака бессознательного, капля за каплей в нас вливалась слепота, и вдруг каждый остался один, и в полном одиночестве мы поплыли куда-то по темным каналам, отданные во власть неведомых сил и безликой угрозы. Проснувшись, я увидел тебя. Ты спала. Ты все еще была далеко-далеко. Ты совсем ускользнула от меня. Ты ничего больше обо мне не знала. Ты оказалась там, куда я не мог последовать за тобой. — Он поцеловал ее руку. — Разве может быть любовь совершенной, если каждую ночь, едва уснув, я теряю тебя?
— Я лежала, прижавшись к тебе. Рядом с тобой. В твоих объятиях.
— Ты была в какой-то неведомой стране — рядом со мной, но дальше, чем если бы очутилась на Сириусе… Когда тебя нет днем, это не страшно. Днем мне все понятно. Но кому дано понять ночь?..
— Я была с тобой.
— Нет, тебя не было со мной. Ты только лежала рядом. Откуда человеку знать, каким он вернется из загадочной страны, где сознание бесконтрольно. Вернется другим и сам того не заметит.
— И ты тоже?
— Да, и я тоже, — сказал Равик. — А теперь отдай рюмку. Я несу тут всякую чепуху, а ты пьешь. Она протянула ему рюмку.
— Хорошо, что ты проснулся, Равик. Спасибо луне. Без нее мы продолжали бы спать и ничего друг о друге не знали. Или в ком-нибудь из нас угнездился бы зародыш разлуки — ведь мы были совсем беззащитны. Он рос бы и рос, медленно и незаметно, пока наконец не прорвался бы наружу…
Она тихо рассмеялась. Равик посмотрел на нее.
— Ты сама не особенно веришь в то, что сказала, не так ли?
— Не особенно. А ты?
— И я не верю. Но что-то тут есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Вот в чем величие человека.
Она снова рассмеялась.
— Что же тут страшного? Я доверяю телу. Оно лучше знает, чего хочет, — лучше головы, в которую бог знает что взбредет.
Равик допил рюмку.
— Согласен, — сказал он. — И это верно.
— А что, если нам сегодня больше не спать?
Равик подержал бутылку в серебряном потоке лунного света. Она была больше чем наполовину пуста.
— Почти ничего не осталось, — сказал он. — Но попробовать можно.
Он поставил бутылку на столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.
— Ты хороша, как все мечты мужчины, как все его мечты и еще одна, о которой он и не подозревал.
— Ладно, — сказала она. — Давай теперь просыпаться каждую ночь, Равик. Ночью ты иной, чем днем.
— Лучше?
— Иной. Ночью ты неожиданный. Всегда откуда-нибудь приходишь, и неизвестно откуда.
— А днем?
— Днем ты не всегда такой. Только иногда.