Триумфальная арка
Шрифт:
— Тогда иди ко мне.
— Ты знал, что я приду.
— Не мог я этого знать.
— Дверь не была заперта.
— Она почти никогда не бывает заперта.
Она с минуту помолчала.
— Я думала, ты еще не вернулся, — сказала она наконец. — Я только хотела… Думала, ты сидишь где-нибудь и пьешь.
— Я тоже думал, что так будет. Но вместо этого я играл в шахматы.
— Что ты делал?
— Играл в шахматы. С Морозовым. Внизу, в комнате, похожей на аквариум без воды.
— Шахматы! — она отошла от двери. — Шахматы! Как же так?.. Разве можно играть в шахматы, когда?..
— Я бы
— Ты самый холодный, самый бессердечный…
— Жоан, не устраивай глупых сцен. Я люблю театр, но сейчас мне не до него.
— Я и не думаю устраивать тебе сцен. Я безумно несчастна.
— Хорошо. Не будем говорить об этом. Сцены уместны, когда люди не очень несчастны. Я был знаком с одним человеком, который сразу после смерти своей жены заперся у себя в комнате и просидел там до самых похорон, решая шахматные задачи. Его сочли бессердечным, но я знаю, что свою жену он любил больше всего на свете. Просто он ничего лучшего не мог придумать. День и ночь решал шахматные задачи, чтобы хоть как-то забыться.
Жоан стояла теперь посредине комнаты.
— Значит, поэтому ты и играл в шахматы, Равик?
— Нет. Я же рассказал тебе о другом человеке. А я спал, когда ты пришла.
— Да, ты спал! Ты еще можешь спать!
Равик привстал на постели.
— Я знал и другого человека. Потеряв жену, он лег спать и проспал двое суток. Его теща была вне себя. Она не понимала, что можно делать самые, казалось бы, неуместные, противоестественные вещи и быть при этом совершенно безутешным. Просто удивительно, до чего нелеп этикет горя. Застань ты меня мертвецки пьяным — и приличия были бы соблюдены. А я играл в шахматы и потом лег спать. И это вовсе не говорит о том, что я черств или бессердечен. Что же тут непонятного?
Внезапно раздался грохот и звон: Жоан схватила вазу и швырнула ее на пол.
— Спасибо, — сказал Равик. — Я терпеть не мог этой штуки. Смотри не поранься осколками. Она расшвыряла осколки ногой.
— Равик, — сказала она. — Зачем ты говоришь мне все это?
— Действительно, — ответил он. — Зачем? Вероятно, подбадриваю самого себя. Тебе не кажется?
Она порывисто повернулась к нему.
— Похоже, что так. Но у тебя никак не поймешь, когда ты серьезен, а когда шутишь.
Осторожно пройдя по усеянному осколками полу, Жоан села на кровать. Теперь, при свете занимающегося утра, он мог отчетливо разглядеть ее лицо. И удивительное дело: оно нисколько не казалось усталым, напротив, оно было молодым, ясным и сосредоточенным. На ней был новый плащ и уже не то платье, в каком он видел ее в «Клош д'Ор».
— Я думала, ты никогда больше не вернешься, Равик, — сказала она.
— Мне пришлось пробыть в Швейцарии дольше, чем я рассчитывал. Я не мог приехать раньше.
— Почему ты ни разу не написал?
— А что бы от этого изменилось?
Она отвела взгляд в сторону.
— Все-таки было бы лучше.
— Лучше всего было бы вообще не возвращаться. Однако я не могу жить ни в какой другой стране, кроме Франции, ни в каком другом городе, кроме Парижа. Швейцария слишком мала, в других странах — фашисты.
— Но ведь здесь… полиция.
— У полиции сейчас так же много или, если угодно, так же мало шансов схватить меня, как и прежде. В последний раз мне просто не повезло. Не будем больше говорить об этом.
Он взял сигареты со стола около кровати. Это был удобный, средних размеров стол, с книгами, сигаретами и всякой мелочью. Равик не выносил ночных столиков с резными ножками и столешницами из поддельного мрамора, какие встречаются почти в каждом отеле.
— Дай и мне сигарету, — попросила Жоан.
— Ты не хочешь выпить?
— Хочу. Не вставай. Принесу сама.
Она нашла бутылку и налила две рюмки — ему и себе. Когда она пила, плащ соскользнул с ее плеч, и в свете редеющих утренних сумерек Равик увидел, что на ней то самое платье, которое он подарил ей перед поездкой в Антиб. Зачем она его надела, это единственное платье, которое он ей купил? Единственное? Он никогда над этим не задумывался. И сейчас он тоже не хотел думать об этом.
— Когда я увидела тебя, Равик… так неожиданно… — сказала она, — я ни о чем другом не могла думать. Просто не могла. А когда ты ушел — испугалась, что никогда больше не увижу тебя. Сначала ждала — а вдруг ты вернешься в «Клош д'Ор». Мне казалось, ты вернешься. Почему ты не вернулся?
— А к чему было возвращаться?
— Я пошла бы с тобой.
Он знал, что она сказала неправду, но не хотел думать об этом. Он вообще не хотел теперь ни о чем думать. Раньше он бы не поверил, что ее приход успокоит его. Он не понимал, зачем она пришла и чего хотела. Но неожиданно он почувствовал какое-то странное, глубокое успокоение. Она была здесь, и этого было достаточно. Что же это такое? — подумал он. — Неужели я снова теряю самообладание, снова погружаюсь во мрак и попадаю под власть воображения? Опять в висках стучит кровь, опять на меня надвигается опасность?
— Мне казалось, ты хочешь уйти от меня, — сказала Жоан. — Да ты и хотел! Скажи правду. Равик молчал.
Она смотрела на него, ожидая ответа.
— Я это знала! Знала! — повторяла она с глубокой убежденностью.
— Дай мне еще рюмку кальвадоса.
— А это кальвадос?
— Да. Разве ты не заметила?
— Нет.
Наливая рюмки, она положила руку ему на грудь, и он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. Она взяла свою рюмку и выпила ее.
— Да, это действительно кальвадос.
Она снова взглянула на него.
— Хорошо, что я пришла. Знала, что это будет хорошо.
Стало еще светлее. Послышался тихий скрип ставен. Поднялся утренний ветерок.
— Ведь правда хорошо, что я пришла? — спросил она.
— Не знаю, Жоан.
Она склонилась над ним.
— Нет, знаешь. Должен знать.
Он видел над собой лицо Жоан, ее волосы касались его плеч. Знакомая картина, подумал Равик, бесконечно чужая и близкая, всегда одна и та же и всегда новая. Он видел, что кожа у нее на лбу шелушится, видел, что она небрежно накрасилась — к верхней губе прилипли кусочки помады. Он смотрел на ее лицо, заслонившее весь мир, вглядывался в него и понимал, что только фантазия влюбленного может найти в нем так много таинственного. Он знал — есть более прекрасные лица, более умные и чистые, но он знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. И разве не он сам наделил его этой властью?