Триумфальная арка
Шрифт:
– Будем, – сказал он.
Она просветлела лицом. Не улыбнулась, нет, просто лицо ее как бы само высветилось.
– Давненько я этого не слышала, – проговорила она. – Будем.
Он выпил и взглянул на нее. Высокие брови, глаза вразлет, губы – все, что прежде казалось выцветшим, стертым и как бы разрозненным, теперь вдруг слилось воедино и предстало лицом – ясным, светлым, но и загадочным, причем главной загадкой этого лица была именно его открытость. Оно ничего не прятало, а значит, ничего и не выдавало. «Как же я раньше этого не видел? – удивлялся Равич. – Хотя, наверно, ничего такого
– Сигарета у вас не найдется?
– Только алжирские. Крепкие, черный табак. – Равич уже хотел кликнуть официанта.
– Не такие уж они крепкие, – сказала она. – Вы меня уже угощали. На Альмском мосту.
– И то правда.
«Может, правда, а может, и не совсем, – подумал он. – Ты была тогда бледным затравленным зверьком, ты была вообще никем. Потом между нами и еще кое-что было, а теперь вдруг все это быльем поросло, даже и не поймешь – было, не было».
– Я уже заходил сюда, – сказал он. – Позавчера.
– Я знаю. Я вас видела.
О Кэте Хэгстрем она не спросила. Сидит себе напротив в уголке, спокойная, расслабленная, и курит, всецело поглощенная каждой затяжкой. Потом выпила, опять-таки спокойно и неспешно, всецело поглощенная каждой выпитой каплей. Всякое действие, пусть даже самое пустяковое, казалось, захватывает ее безраздельно. И отчаяние ее тогда тоже было безраздельным, припомнил Равич, точно так же, как ее нынешняя невозмутимость. Откуда вдруг взялась и эта теплота, и уверенность в себе, и само собой разумеющаяся непринужденность? Уж не в том ли причина, что жизнь ее сейчас ничто не тревожит извне? Как бы там ни было, он ощущал лишь одно – лучистое тепло.
Графин опустел.
– Продолжим то же самое? – спросил он.
– А чем вы меня тогда угощали?
– Когда? Здесь? По-моему, мы тогда много всего вперемешку пили.
– Нет. Не здесь. В первый вечер.
Равич попытался припомнить.
– Не знаю. Запамятовал. Может, коньяк?
– Нет. По цвету похоже на коньяк, но что-то другое. Я всюду спрашивала, хотела найти, но попадалось все время не то.
– Зачем? Это было так вкусно?
– Не в том дело. Просто никогда в жизни меня ничто так не согревало.
– И где же мы пили?
– В небольшом бистро неподалеку от Арки. Там еще лесенка была в подвал. Народу немного было, шоферы, две-три девицы. А у официанта татуировка на руке, ну, с женщиной.
– А, припоминаю. Скорей всего это был кальвадос. Яблочная водка, в Нормандии делают. Такая не попадалась?
– По-моему, нет.
Равич махнул официанту.
– У вас кальвадос есть?
– Нет, сударь. К сожалению. Никто не заказывает.
– Слишком простецкий напиток для такого заведения. Да, скорей всего это был кальвадос. Жаль, не можем удостовериться. Проще всего было бы в тот же кабачок наведаться. Но сейчас нельзя.
– Почему нельзя?
– Разве вы не обязаны тут оставаться?
– Нет. Я уже освободилась.
– Прекрасно. Тогда пошли?
– Пошли.
Кабачок Равич отыскал без труда. На сей раз там было довольно безлюдно. Официант с голой девицей на бицепсе только мельком глянул на них, после чего, шаркая шлепанцами,
– Прогресс, – отметил Равич. – В тот раз такого не было.
– Не этот столик, – сказала Жоан. – Вон тот.
Равич улыбнулся:
– Вы так суеверны.
– Иногда.
Официант стоял рядом.
– Точно, – согласился он, поиграв татуировкой. – В прошлый раз вы там сидели.
– Неужто помните?
– Конечно.
– Вы бы в генералы могли выйти, – сказал Равич. – С такой-то памятью.
– Я никогда ничего не забываю.
– Тогда я только одному удивляюсь: как вы еще живы? Может, вы еще помните, что мы пили?
– Кальвадос, – не задумываясь, ответил официант.
– Отлично. Тогда и сегодня будем пить то же самое. – Равич обернулся к Жоан Маду. – Как просто разрешаются иные вопросы. Посмотрим, так же ли он хорош на вкус.
Официант уже нес рюмки.
– Двойные. Вы тогда заказали два двойных.
– Вы начинаете меня пугать, милейший. Может, вы еще помните, во что мы были одеты?
– Пальто и плащ. На даме был берет.
– Да вы здесь просто пропадаете ни за грош. Вам бы в варьете работать.
– А я и работал, – невозмутимо отозвался тот. – В цирке. Я же вам говорил. Забыли?
– Забыл. К стыду своему.
– Господин вообще забывчив, – заметила Жоан, обращаясь к официанту. – Забывать он мастак. Почти такой же, как вы все помнить.
Равич поднял глаза. Она смотрела прямо на него. Он усмехнулся.
– Может, не такой уж и мастак, – бросил он. – А теперь отведаем-ка лучше кальвадоса. Будем!
– Будем!
Официант все еще стоял возле их столика.
– Что позабудешь, того потом в жизни недостает, месье, – заметил он. Похоже, тема была для него еще далеко не исчерпана.
– Верно. А что запомнишь, превращает твою жизнь в ад.
– Только не мою. Прошлое – оно же прошло. Как оно может кого-то мучить?
– Как раз потому, что его не воротишь, дружище. Но вы, я погляжу, не только искусник, вы еще и счастливец. Это тот же кальвадос? – спросил он у Жоан Маду.
– Нет, лучше.
Он посмотрел на нее. И его снова обдало легкой волной тепла. Он понял, что она имеет в виду, и его даже слегка обескуражило, что она способна так прозрачно на это намекнуть. Похоже, ее нисколько не заботило, как он ее слова воспримет. И здесь, в этом убогом кабачке, она уже расположилась как дома. Ни настырный свет голых электрических ламп, ни две шлюхи, что сидели поодаль и годились ей в бабушки, – ничто ей не мешало и ничуть ее не беспокоило. Все, чему он успел изумиться в полумраке ночного клуба, продолжало изумлять его и здесь. Это смелое, ясное лицо ни о чем не вопрошало, в нем было только спокойствие явности и еще чуть-чуть ожидания, – в сущности, совершенно пустое лицо, подумалось ему, лицо, способное, как небо, перемениться от малейшего дуновения. Лицо, готовое вобрать в себя любые твои грезы. Оно – как красивый пустующий дом, замерший в ожидании ковров и картин. Вместилище возможностей: хочешь, станет дворцом, хочешь – борделем. В зависимости от того, кто вздумает его заполнить. Насколько недалекими кажутся рядом с ним все эти застывшие, закосневшие лица-маски.