Триумвиры
Шрифт:
Все молчали. Аттик незаметно поднялся из-за стола и вышел из атриума: злословие и насмешки над Цицероном оскорбляли его как друга оратора.
— Цицерон скрывается в Брундизий, он взбешен, что Теренция грабит его (а может быть и изменяет) с вольноотпущенником; огорчен, что брат Квинт после Фарсады отправился к Цезарю, чтоб оправдаться, и опечален болезнью Туллии и изменами Долабеллы.
— Неужели Антоний разрешит ему покинуть Брундизий? — спросил Требаций Теста. — Когда Цезарь вернется из Египта…
— …Цицерон прискачет, чтобы лицемерно произносить хвалебные речи и просить у него денег, — торжествуя, закончил старичок.
— А разве Антоний — враг Цицерона? — усмехнулся пожилой консуляр.
— Цезарьянцы относятся к оратору с презрением, а общество с недоверием, — хрипел старичок. — И, в самом деле, какая может быть цена мужу, который мечется между триумвирами?
— Ты ошибся: двух из них уже нет…
— А его сторонники, его сыновья? Ха-ха-ха! Неизвестно еще, что будет, — понизив голос, шепнул старичок консуляру. — Лучшие мужи готовятся к борьбе: в Африке — Гней и Секст, сыновья Помпея, Катон, Сципион Метелл, Лабиен, нумидийский царь Юба… В Азии — Фарнак, сын Митридата, собирается поднять оружие против Рима… О боги! Только мы одни сидим в бездействии и боимся Антония, которому мало дела до благосостояния республики!
Слова его были прерваны хором девичьих голосов. Юные спартанки, краснощекие и полногрудые, пели пеан сильными резкими голосами, и, когда они кончили, Требаций Теста кликнул атриененса:
— Прикажи повару угостить девушек черной похлебкою.
Гости с шумом обратились к хозяину, прося и им подать спартанской похлебки, но Требаций, поморщившись, сказал:
— Вы не знаете, чего хотите. Не нам, римлянам, наполнять желудки такой гадостью. Эта знаменитая похлебка приготовляется из крови на говяжьем наваре, с примесью уксуса и соли. Кто желает испортить себе желудок — пусть ест, но не обвиняет амфитриона в своей болезни…
Все отказались, только один Оппий прошел в таблинум, где спартанки толпились вокруг большой миски и черпали из нее чашками темную жидкость.
— Дайте мне попробовать, — обратился он к девушкам, и одна из них, черноглазая, черноволосая, улыбнувшись, подала ему чашку.
Сделал глоток, чуть не поперхнулся от отвращения, но тут же пересилил себя и поцеловал девушку в губы;
— Это вместо хлеба, которого ты мне не дала.
Спартанка засмеялась и, ласкаясь, сказала:
— Выкупи меня, господин, из рабства и ты не пожалеешь: я буду твоей верной вольноотпущенницей.
— Как тебя зовут?
— Называй меня Эрато, по имени музы сладких песен любви, сопровождаемых звуками лиры.
Оппий угадывал под дорическим хитоном крепкую, точно высеченную из мрамора, фигуру, крутые бедра и высокую грудь, видел голые руки, стройные ноги и, взглянув на мужественное лицо девушки, невольно залюбовался ею.
— Я куплю тебя, а потом отпущу на волю, — тихо вымолвил он, — если добрые боги помогут мне в этом деле.
И вышел из таблинума, напевая песню Орфея:
Отец, имеющий разум и добрый совет…VIII
Полгода не было известий о Цезаре, и Антоний, громко выражая беспокойство об участи диктатора, втайне надеялся, что он погибнет в Египте и власть перейдет к нему, второму лицу после Цезаря и начальнику конницы. Враги императора и притаившиеся помпеянцы шептались, предсказывая, что он найдет себе могилу в Египте, и обдумывали, как поступить, когда придет известие о его гибели.
Долгое отсутствие Цезаря было использовано Сальвием для укрепления тайных обществ, учрежденных Клодием, и для привлечения на сторону популяров народного трибуна Долабеллы.
Публий Долабелла, зять Цицерона, обремененный долгами до такой степени, что готов был на какой угодно шаг, лишь бы освободиться от них, искал выхода из тяжелого положения. Предложение Сальвия возобновить законы Целия об уничтожении долгов и наемной платы домовладельцам отвечало его стремлениям.
Ротация Долабеллы вызвала тревогу среди оптиматов. Домовладельцы, во главе с Аттиком, волновались. Народные трибуны, подстрекаемые нобилями, выступили против закона. Тогда Сальвий и Долабелла стали возбуждать толпу против Антония, сената и враждебных народу трибунов,
— Квириты, — кричал на форуме Долабелла, — вы знаете, как живут и чем занимаются наши правители, а вы голодаете, не имея работы, и подвержены с семьями выселению из жилищ! И это зимою, когда холод гонит собаку в конуру и хозяин не отказывает ей в убежище! А платит ли собака за свою конуру? А вас, римлян, владык мира, хотят лишить убежища на зиму — и кто хочет? Моты, пьяницы, богачи, негоциаторы, купцы! Вчера мне приснилось, что Юпитер, спустившись через комплювий в мой атриум сказал мне: «Разве владыки мира, эти бедные квитиры, не имеют оружия, чтобы добиться справедливости?» Взгляните на толстого Антония, готового лопнуть от полнокровия, на его любовницу Кифериду, гетеру бесспорно прекрасную, но чрезвычайно расточительную! Вы думаете, что Цезарь поставил его во главе государства затем, чтобы он пировал, пьянствовал и спал с женами нобилей? Нет, Цезарь поставил его во главе республики для того, чтобы он управлял Италией и заботился о благе народа! Как только Цезарь вернется из Египта, мы, популяры, спросим его: «Скажи, диктатор, хорошо ли, по твоему мнению, управлял Антоний, совершая беззакония?» Или взгляните на нобилей, которые связались с негоциаторами: Аттик набивает свои сундуки золотом, взимая огромные проценты, а он друг Цицерона, запятнавшего себя убийством Катилины и его сподвижников! Или же на враждебных вам народных трибунов! Они хвастаются дружбой с Цезарем, а работают против него, превышая свою власть! Неужели вы потерпите, чтобы кучка олигархов, против которой всю жизнь боролся наш диктатор, угнетала вас?
— Долой Антония! — кричали пролетарии.
— Долой сенат! — подхватили ремесленники, и гул голосов охватил форум; казалось, шел прибой, нарастая, вздымая с грохотом морские валы выше и выше.
— Долой Аттика!
— Смерть враждебным трибунам!
Толпы народа, вооружившись, чем попало, двинулись по улицам, избивая попадавшихся навстречу оптиматов.
К вечеру жизнь в городе замерла. Декурии и центурии восставшего народа заняли площади и улицы.
Узнав, что сенат, заседавший в курии Помпея, поручил Антонию восстановить порядок, Долабелла удивлялся медлительности начальника конницы: вместо того, чтобы подавить движение популяров, Антоний обдумывал, как поступить с легионами, возвратившимися из Греции; они угрожали восстать, если не получат отставки и обещанных наград.
Пришлось созвать спешное заседание сената.
— Отцы государства, — резко сказал он в курии, — для нас не так опасны плебеи, как легионарии. Поэтому я в первую очередь двину войска в Кампанию, чтобы потушить мятеж разнузданных легионов…