Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
Шрифт:
Попа болела страшно, горела, будто сел на раскаленную сковороду. Но ревел Добря не от боли. От обиды второй день плакал. Под вечер мамка нашла мальчугана в клети, всплеснула руками, но он вырвался, некоторое время хоронился за поленницей, после пробрался в избу и забился в любимый угол, с головой накрылся одеялом.
— Добря, ты здесь?
Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слезы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.
— Добря? — снова позвал отец.
После недолгого молчанья дверь скрипнула — ушел.
Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытие, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.
Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.
— Да как же так, — возмущенно шептал незнакомый голос, — против князя?! Против благодетеля?
— Кто благодетель? — ответил другой, в нём Добря с большим трудом различил голос отца. — Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?
Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.
— Вадим — законный наследник, — продолжил отец. — Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы… А она — средняя.
Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.
Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы — плотники, подручные отца. Лица у всех серьезные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий — глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:
— По закону, первый — голова, он раньше других на белый свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство свое доверишь?
— Старшему, — буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.
— А почему?
Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:
— Потому как умнее, ведь дольше других живет, стало быть, лучше понимает, что к чему.
— Вот, — прошептал отец Добри. — Так и Вадим…
— Так Рюрик повзрослее Вадима будет, — осторожно заметил другой. — Стало быть…
Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.
— Не в этом дело. Эх… Не умею я, как волхвы, объяснять… Вот когда скотину выбираешь…
По избе покатился изумленный вздох. Мужики по-бабьи прикрывали рты ладонями, выпучивали глаза. Один даже обережный знак в воздухе начертил и зашептал молитву.
— Да что вы как дети малые, — прошептал Вяч раздраженно. — Когда скотину выбираете, за какой помет больше отдадите?
— За первый, — отозвался тот, что со сломанным носом.
— А почему?
— Лучше, — буркнул кто-то.
Остальные нерешительно закивали, мол, да, лучше, и кровь сильнее, и нрав ближе к родительскому, и вообще… одним словом, лучше! Отец Добри окинул собравшихся пристальным взглядом, свел брови.
— Так и здесь, — продолжал он. — Мать Вадима — первая дочь Гостомысла, а мать Рюрика, Умила, — какая? В ком Гостомысловой крови больше? В ком она сильнее? То-то же… А при Гостомысле как жили?
— Жили, — буркнул кто-то.
Вяч неодобрительно фыркнул, но ничего не ответил.
— Закон есть закон, — понуро проронил детина с перебитым носом. — Вяч правильно говорит. Рюрик хорош, добр, но… не по правде он на княжеском престоле сидит. А от народа, который не чтит правду, то бишь закон Стрибожий, боги отворачиваются.
И вновь молчанье стало зловещим, только лавки едва слышно поскрипывают. Думают мужики, многозначительно чешут макушки и бороды.
— Так ведь Гостомысл сам решил, что править надлежит потомкам Умилы, — проговорил тот, что сидел напротив Вяча. — А Гостомысл хоть и слаб был в старости, а все равно князь. А у князя-то ума поболе, чем у нас, ему виднее было, что к чему.
— Не сам он решил, — ответил самый старший, — я те времена хорошо помню. Гостомыслу сон был, дескать, из чрева Умилы произрастает древо, великое и плодовитое, и от плодов этих весь словенский народ насыщается. А уж волхвы истолковали, что нужно сынов Умилы на княженье звать.
— Ну, так! — воскликнул спорщик. — Волхвы-то тоже поумнее нас будут! На то они и волхвы!
Губы старшего растянулись в недоброй улыбке, глаза блеснули льдом:
— Ага. А знаешь, кто из волхвов больше всех вопил тогда? Суховей! Помнишь такого?
Спорщик нахмурился, помотал головой, а старший продолжил:
— Премерзкий человек был, гнус самый натуральный. В пору, когда он Перуну дары приносил, ну тогда ещё сам Перунов жрец мухоморами какими-то отравился и с весны до осени хворал, так вот в ту пору такая засуха случилась, такой мор…
— Помню, — кивнул Вяч. — Жуткое время было. Мы даже хотели в Словенск идти, разыскать этого волхва и научить уму-разуму.
После этих слов мужики задумались ещё крепче. Добря ловил каждый вздох, каждый взгляд, забывшись, едва не выскочил из-под одеяла. Отец протянул устало: