Троцкий. «Демон революции»

Волкогонов Дмитрий Антонович

В свои выступления Троцкий все время вносил новые и новые элементы, усиливающие их эффективность. 22 октября собрался грандиозный митинг в Народном доме. Как пишет Суханов, «толпа была почти в экстазе». Троцкий, добиваясь еще большей поддержки линии Петросовета, обещал собравшимся: если революция победит, то народ непременно, гарантированно получит землю, хлеб и мир.

– Если вы поддерживаете наш курс – довести революцию до победы, если вы отдадите этому делу все силы, если вы безоговорочно будете поддерживать Петроградский Совет в этом великом деле, – давайте все вместе поклянемся на верность революции. Кто согласен с этой нашей священной клятвой – поднимите руки…

Лес рук был ответом Троцкому{58}. Он был кумиром митингового половодья. Конечно, реакцию,

умеренных, либералов, попутчиков революции словесные «фейерверки» Троцкого пугали, страшили и возмущали. Газета Горького «Новая жизнь» 31 октября 1917 года так характеризовала речи оракула-революционера: «Безобразные выступления Троцкого в Петроградском Совете…»{59} В последующем П.Н. Милюков, обращаясь к прошлому, писал, что в общей массе революционеров была «группа, которая подходила под понятие государственных преступников»{60}. К ним Милюков относил и Троцкого. Что можно сказать по этому поводу? С позиций старой власти, которую свергают, все революционеры – преступники. А кто они на самом деле, на этот счет свой вердикт история вынесет много лет спустя.

Никто не мог отрицать огромного личного воздействия Троцкого, его слов, выражений, лозунгов, которые он бросал в толпу. То были искры, падавшие на сухой хворост… Весьма симптоматично, что в эти дни Троцкий добивался от масс поддержки Советов, значительно менее акцентируя внимание на партии большевиков. Он понимал (впоследствии ему это всегда ставилось в вину), что у Советов неизмеримо более широкая социальная база, нежели у любой партии. Этим он как бы ненавязчиво ставил вопрос о превращении «партийной» революции в подлинно народную.

Троцкий был одним из тех, кто искренне боролся за реализацию ленинской резолюции, принятой на конспиративном заседании ЦК РСДРП(б) 10 октября и определявшей курс на вооруженное восстание. Именно с этого момента, что может рассматриваться и как историческое оправдание, и как обвинение, он – «верный ленинец». Для Троцкого то заседание памятно не только приближением его главной мечты – новой российской революции, но и другими двумя обстоятельствами. Он, еще и двух месяцев не состоявший в партии большевиков, за две недели до восстания становится членом первого Политбюро ЦК партии вместе с Лениным, Зиновьевым, Каменевым, Сталиным, Сокольниковым и Бубновым. Ну и, наконец, Троцкий увидел, что и в составе самой большевистской верхушки нет единогласия: Зиновьев и Каменев голосовали против курса на вооруженное восстание.

Знаменитое заседание ЦК проходило на квартире меньшевика Суханова, безусловного противника восстания. Но все дело в том, что сам Суханов отсутствовал, а его жена-большевичка взяла на себя хозяйственную заботу о долгом, 10-часовом заседании. Сам Суханов вспоминал об этом: «О, новые шутки веселой музы истории! Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире, все на той же Карповке, 32, кв. 3. Но все это было без моего ведома…»{61}. Через несколько дней несогласные с решением ЦК Зиновьев и Каменев обнародовали свое мнение. Вряд ли теперь мы назовем его капитулянтским. Возможно, оно было более взвешенно, чем другие. В «Новой жизни» они опубликовали заявление, в котором говорилось: «Не только я (Каменев. – Д.В. ) и Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом… Ставить все… на карту выступления в ближайшие дни – значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги»{62}. В последующем Зиновьев и Каменев не раз публично каялись в своей ошибке. Это октябрьское заявление 1917 года стало их проклятием. Но, думаю, сегодня история дает уже другую оценку сомнениям соратников Ленина. То было интуитивным предостережением.

Троцкий решительно не мог понять этих колебаний. Он объяснял их больше духовной слабостью и боязнью исторической ответственности, нежели просчетами в анализе конкретной ситуации. Ознакомившись с фондом Г.Е. Зиновьева, особенно с его последними письмами Сталину незадолго до своей гибели, смею утверждать: у этого человека (а Каменев почти всю жизнь шел за ним) «духовный стержень» всегда был слабым, его оригинальному мышлению не хватало мужества. Свое октябрьское заявление Зиновьев и не пытался защищать… Он только каялся. Таким Зиновьев был всю жизнь. И в пору своей наивысшей известности, и в последние месяцы своей трагической жизни. «Мускулы» воли у него всегда были дряблыми. Например, за год с небольшим до своего расстрела Зиновьев писал Сталину: «…в моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…»{63} Так мог говорить и писать только человек, которого сталинский застенок сделал духовно полностью беспомощным. Троцкий был замешен совсем из другого теста на дрожжах революционной воли.

Он мог колебаться лишь в период «межвременья», но только не в час, когда слышал призыв рожка судьбы, а ею для него была революция. Троцкий, по-прежнему участвуя в многочисленных митингах, проводя текущие и экстренные заседания Петроградского Совета или Военно-революционного комитета, почти без обиняков, прикрываясь лишь слабым словесным камуфляжем, вел линию на подготовку вооруженного восстания. Однако позже, через два десятка лет, его деятельность будет расценена Сталиным как предательство: «На заседании Петроградского Совета Троцкий, расхваставшись, выболтал врагу срок восстания, день, к которому приурочили большевики начало восстания»{64}.

В действительности же Троцкий положил на алтарь восстания не столько перо и организаторские способности, сколько свое идейное влияние трибуна. Он был одним из самых активных «расшатывателей» старой государственной машины и создателем нового, революционного климата эпохи; по сути, помогал воплотить в жизнь афоризм Д.С. Мережковского: «Всякая государственность – застывшая революция; всякая революция – расплавленная государственность»{65}. Венцом трибунной патетики Троцкого была констатация исторического факта триумфа революции, который нельзя было переоценить. «Рабочий путь» так сообщал о выступлении Троцкого на экстренном заседании Петроградского Совета: «От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временного правительства больше не существует. ( Аплодисменты .) Отдельные министры подвергнуты аресту. ( «Браво!») Другие будут арестованы в ближайшие дни или часы. ( Аплодисменты .)

Революционный гарнизон, состоящий в распоряжении Военно-революционного комитета, распустил собрание предпарламента [4] . ( Шумные аплодисменты. Возглас: «Да здравствует военно-революционный комитет!» ) Нам говорили, что восстание гарнизона в настоящую минуту вызовет погром и потопит революцию в потоках крови. Пока все прошло бескровно. Мы не знаем ни одной жертвы. Я не знаю в истории примеров революционного движения, где замешаны были бы такие огромные массы и которое прошло бы так бескровно…

Мы здесь бодрствовали всю ночь и, находясь у телефонной проволоки, следили, как отряды революционных солдат и рабочей гвардии бесшумно исполняли свое дело. Обыватель мирно спал и не знал, что в это время одна власть сменяется другой… Зимний дворец еще не взят, но судьба его решится в течение ближайших минут. ( Аплодисменты .)

В нашей среде находится Владимир Ильич Ленин, который в силу целого ряда условий не мог до сего времени появляться в нашей среде… Да здравствует возвратившийся к нам тов. Ленин!»{66}