Трое суток норд-оста
Шрифт:
— А, Верин ребенок?!
Перед ним стояла подруга Веры, Нина Корниенко, насмешливо улыбалась. Когда-то они дружили, когда ходили в кино, сидели там, прижавшись плечами. Бабы говорили, что они как два сапога — всегда вместе. Но, как видно, не всякие два сапога — пара. Как-то Нина увидела его с другой, и с тех пор в кино вместе они уже не ходили.
— А, баба Нина! — мстительно сказал Гошка.
Нина была на два месяца старше. Прежде на это прозвище она обижалась, а теперь только засмеялась снисходительно.
— Мне кажется,
— Я зарабатываю столько, что тебе и не снилось. Дай бог загашник.
— Твоего загашника на передачи не хватит.
— Придержи язык!
Нина расхохоталась.
— Вот если бы ты на себя так прикрикнул. Может бы, одумался?
— Не беспокойся, не пропадем.
— Это пусть Верка беспокоится. Жалко ее, дуреху.
— Погоди, скоро у меня все будет.
— Все или ничего? Узнаю старые песенки.
— Дело беспроигрышное…
В фойе выбежала Вера, как всегда, сияющая при виде братика. Гошка отвел ее в сторону, сказал, что очень любит, но будет любить еще больше, если она сегодня уйдет ночевать к Нинке или еще к кому-нибудь и придет домой не раньше, чем завтра после работы… Но, всегда такая сговорчивая, Вера вдруг заупрямилась.
— Пограничник твой придет, да?
Она кивнула и расплакалась. В другой раз Гошка все бы для нее сделал, потому что с детства не мог видеть, как сестра плачет. Но теперь у него не было выхода. И он повысил голос, заговорил раздраженно, что не ожидал такого предательства от родной сестры, от разлюбезного Верунчика, которую так хвалил всем своим друзьям. И вот благодарность!..
Ему самому верилось в искренность своего гнева. А она смотрела на него круглыми глазами, словно впервые видела.
— Почему ты на меня кричишь?
— Как не кричать, когда ты такая.
— Какая?
— Такая… — На язык навертывались только грубые слова из уличного обихода. Как ни зол был Гошка, но произнести их не мог. Вера для него была все-таки лучиком, пусть не путеводным, но единственным. Он еще не понимал, что только этот «лучик» сохраняет в нем надежду на будущее. Он не понимал этого, но чувствовал, что не может, не должен сам погасить его одним из тех знакомых и обыденных, но слишком жестоких для нее слов.
— Зачем тебе это? — спросила она обессиленно.
— Может, у меня вся жизнь пойдет иначе.
— Ты… полюбил?
Ослепленной, ей верилось, что это счастье приходит к каждому.
— Да, — обрадовался он своевременной подсказке. — Есть одна… идея.
— Разве я помешаю?
— Думаешь, все такие, как ты?
— Не обижай ее…
Многие говорили Вере, что она непохожа на других девушек, что большинство — не таких строгих правил. Она не позволяла себе быть иной, но уже соглашалась, что нельзя судить всех одинаково.
— Ладно, — вздохнула Вера. — Если он придет, скажи, что это ты упросил меня. Не обманывай. Обещаешь?
— Конечно.
Гошка похлопал ее по плечу и выскочил за дверь, ни на кого не глядя, опасаясь встретиться глазами с Ниной…
Вбежав домой, он выдвинул стол на середину Вериной комнаты, накинул белую скатерть, чтобы все чин чином, вынул бутылки, поставил на керосинку кастрюлю с картошкой, нарезал колбасы. Когда кончил, было уже пора идти на морвокзал.
Греки стояли возле пивного ларька и походили на обычную компанию «соображающих» портовых работяг. Но если те в своей целеустремленности никого и ничего вокруг не видят, то Кастикос был зорок, как вахтенный матрос, еще издали завидел Гошку и пошел к нему, широко разводя руки в приветствии.
— Это Франгистас, — сказал, показывая на худосочного грека, чем-то напоминавшего Дрына. — Это Доктопулос, знакомый…
Гошка вел Доктопулоса как лучшего друга, обняв за плечо, и все говорил о своей любимой улице, расхваливал город и порт, забыв, что грек почти не понимает по-русски, Кастикос и Франгистас шли позади, согнувшись, засунув руки в карманы, и Гошка, оглядываясь, с удовольствием отмечал, что они совсем не подозрительны, похожи на обычных подгулявших моряков, возвращавшихся на свое судно.
Дома Кастикос проворно обежал квартиру, оглядел все — от Вериного столика под зеркалом до кухонных кастрюль, как-то походя вынул и поставил на стол пузатую бутылку с длинным горлышком.
— Коньяк, презент…
И снова пошел от окна к окну, оглядывая стены, двери с таким видом, словно собирался здесь жить.
Гошке надоело ждать, когда он остановится, постучал вилкой по звонкому горлышку бутылки.
— Прошу дорогих гостей. Чем бог послал.
— О бог, бог, — обрадованно закивал Франгистас, и сразу пододвинул стул, и ловко подцепил длинным пальцем несколько ломтей колбасы…
Света не зажигали. Гошка стоял у окна, вытянув шею, смотрел поверх белых занавесок. За заливом над цементными заводами стлался розовый дым. Бухта была черной и шершавой от волн. С гор клочьями ваты сваливались ошметки туч. Там, у заводов, багрово сверкали стекла отраженным закатным солнцем. Гошка зажмурился, медленно повернулся от окна.
— Когда вы… уходите? — спросил с таким ощущением, словно нырял в холодную воду.
— Утром, — быстро ответил Кастикос.
— Точно узнал?
— Точно, точно…
Он открыл глаза и удивился странной освещенности комнаты. Дым сигарет, стлавшийся над столом, был коричневым. Кастикос с темным фиолетовым лицом стоял в рост, раздвигал тарелки.
— Бизнес, — сказал он и начал выкладывать на стол какие-то тряпки. В Греции — это бизнес, здесь — нет.
— Да ладно тебе! — Только что собиравшийся говорить о том же, Гошка почему-то вдруг сердито отмахнулся. — Греция, Греция. Что в твоей Греции?
— Море, яхта, девочка. А песня!.. — Кастикос вытянул толстые губы, чмокнул и расплылся в улыбке.